Большая скука - Богомил Райнов

Семь часов, человек в немодной кепке и с синей сумкой стоит на своем обычном месте у входа в «Тиволи». Я подхожу к нему сзади и, поравнявшись с ним, почти касаюсь его боком, что-то у него спрашиваю, показывая план Копенгагена. На мой ничего не значащий вопрос он дает такой-же ответ, делая вид, что указывает какое-то место на плане.

— Я положил вам в карман конвертик и билет на самолет, — тихо говорю человеку в кепке. — Конвертик переправьте немедленно, а билет оформите на завтра, на вторую половину дня и оставьте в справочном. Все.

— У меня тоже все, — отвечает человек, бессмысленно шаря пальцем по плану.

И мы расстаемся. Часом позже я здороваюсь за руку с Уильямом и усаживаюсь рядом с ним за столик перед кафе на Городской площади.

— Вы обзавелись машиной, а ходите пешком? — замечает Сеймур, предлагая мне сигарету.

— Я ее оставил в ста метрах отсюда.

Потом добавляю:

— Ваши люди исправно докладывают вам.

— Да, не могу пожаловаться.

И, поскольку кельнер уже повис над нами, американец спрашивает:

— Что будете пить?

— Банальное виски.

— Почему «банальное»? Принесите нам два «Джон Крейби» восьмилетней выдержки, — говорит Уильям официанту.

— Восьмилетнего вам нальют из той же бутылки… — бросаю я, когда кельнер удалился. — Только плата будет другая.

— И ваше настроение! — добавляет Сеймур.

— Мне бы не мешало несколько поднять настроение, особенно после истязаний ваших преследователей.

— Затасканные приемы, — пожимает плечами Уильям. — Я даже не предполагал, что подобные вещи могут как-то действовать на вас.

— В сущности, они на меня не действуют. Но то, что они подосланы лично вами… человеком, который уверял, что полностью мне доверяет…

— Доверие в нашем деле, как вы знаете, имеет известные границы, — напоминает мне собеседник.

И, так как я не реагирую на его слова, он продолжает:

— Впрочем, я вам благодарен, что вы подняли этот вопрос. Пользуясь случаем, могу объявить вам, что наблюдение за вами снято. Получив последний «доклад», как вы изволили выразиться, я тут же расформировал группу.

— Восстанавливаете доверие?

— Нет. Устанавливаю факты.

— Устанавливаете факты?

— Вот именно. К этой затее пришлось прибегнуть с единственной целью: установить, будете ли вы пытаться выйти из-под наблюдения. Вы сделали такую попытку. И одного этого факта для меня вполне достаточно. Нет даже необходимости устанавливать, чем вы занимались в последние часы. Ясно, не правда ли?

Кивнув в ответ на его слова, я машинально поднимаю только что поставленный передо мною бокал. Сеймур определенно намекает на то, что я исчез, чтобы получить от кого-то инструкции. Разумеется, не в моих интересах убеждать его, что моей целью было не получить инструкции, а кое-что передать. Восьмилетний «Джон Крейби»… Возможно, и восьмилетний, но что из этого? Пьянством мне своего противника до банкротства не довести, будь виски даже столетним. Сейчас гораздо важнее то, что снята блокада, если это действительно так.

— Как вам нравится виски? — спрашивает Сеймур, сунув в угол рта сигарету.

— Что-то в нем есть общее с моим пребыванием в этом городе. На первый взгляд — ничего особенного, а на деле — грозит коварными последствиями.

— Вы, я вижу, делаетесь бОльшим пессимистом, чем я, — усмехается Сеймур. — Не так все мрачно, как вам кажется. Даже наоборот.

И неожиданно меняет тему разговора:

— Вы и квартиру новую сняли?

— Да.

— Насколько мне известно, вы в тот же день показали ее Грейс?

— Да. Надеюсь, вас это не задело?

— Нет, конечно. Если речь зашла о Грейс, то меня больше всего бесит ее внешность.

— Вот как? А мне, наоборот, кажется, что сейчас она стала более привлекательной, чем была.

— Верно. Но именно это меня и бесит, — поясняет Сеймур. — В этом мире, где внешность служит для большинства женщин средством саморекламы — они как бы сами себя предлагают, — я решительно отдаю предпочтение строгой внешности, а не привлекательной.

— Дело вкуса…

— Нет, дело не в этом, — возражает Сеймур. — Женщина — низшее существо, и, как только она перестает казаться недоступной, сразу теряет свою притягательную силу.

— Стоит ли обращать внимание на такой пустяк, как, скажем, модное платье? — примирительно вставляю я.

— Пустяк перестает быть пустяком, когда за ним кроется нечто более существенное. Важно не платье, а то, что за ним кроется.

— Известно, что кроется за платьем.

— Да, но я имею в виду определенный поворот в психике этой женщины. Честно говоря, я не думал, что Грейс способна так легко поддаваться влиянию…

— Дурному влиянию…

— Влиянию, не сходному с моим, — уточняет Сеймур. Он переносит взгляд на городскую ратушу, ярко освещенную скрытыми прожекторами и напоминающую на фоне ночи театральную декорацию. Я тоже смотрю туда и, может быть, именно в эти мгновения в полной мере сознаю, где я нахожусь, каким нереальным и призрачным кажется все, что в эти дни меня окружает. Все, кроме отдельных элементов, прямо связанных с моими действиями.

Остроконечная башня, громоздкая и мрачная, вонзается в черно-красное, несколько-мутное от неоновых отсветов небо, и в моей голове оживает ненужное, выцветшее воспоминание о другом вечере, проведенном недалеко от этой башни, — гудящий за облаками самолет, унылые рассуждения Грейс. Грейс, о которой мы говорим сейчас, хотя мысли наши заняты совсем другим.

Впрочем, похоже, что по крайней мере в данный момент Сеймур не думает о другом. Он отрывает взгляд от ратуши и неожиданно обращается ко мне в каком-то порыве, совершенно ему не свойственном:

— Вы знаете, Майкл, меня все время не покидает чувство, что вокруг все рушится; протяну руку к чему-либо — и оно рассыпается в прах, словно в каком-то кошмаре: идеалы, в которые верил, любовь, которую ощутил, женщина, которую воспитал, встретившийся мне друг — все распадается в прах… Жизнь напоминает какой-то шабаш призраков, которые сразу же рассеиваются, стоит только приблизиться к ним…

Хмурое лицо Сеймура исказила не то боль, не то горечь.

— Все зависит от того, как вы приближаетесь… С каким чувством… От вас исходят опасные токи, Уильям.

— От меня? А с вами такое не случается? Вы познали веру, любовь, дружбу? Только давайте без лекций, скажите прямо: познали?

— И что из этого, познал я или не познал? Может ли служить доказательством какой-то единичный случай — счастливый или несчастливый?

— Не хитрите. Либо ответьте прямо, либо молчите.

— Во всяком случае, я постиг одно, Уильям: что есть верный путь. Твердый путь, который не рушится у тебя под ногами, с которого ясно видна цель, на этом пути встречаешь только близких людей: с одним поравнялся, другие тебя обгоняют, но они тут, рядом, не рассеиваются, когда к ним приближаешься.

— Слова, слова… — прерывает меня Сеймур. — Как всегда, одни слова… Впрочем, в ваших словах я нашел ответ. Вы испытываете ту же пустоту, мою пустоту, но вы боитесь увидеть ее и в страхе пытаетесь заполнить ее словами.

— Пусть будет так, если это вас устраивает.

— А вы убеждены, что это не так?

— Нет. И поскольку вопрос ваш не прост, чтобы мы не обманывали друг друга, я скажу прямо: бывают моменты, когда я тоже испытываю чувство пустоты. Но у меня нет никакой необходимости скрывать это от самого себя. Вы прекрасно понимаете, что человек не в состоянии скрывать от себя вещи, причиняющие ему боль. Как их скрывать, когда тебе больно? Только для меня подобное состояние — вещь случайная, болезненное состояние в целом здорового человека, живущего здоровой, наполненной жизнью. А у вас наоборот.

Сеймур молча смотрит на меня задумчивым взглядом. Затем снова закуривает и тянется к виски.

— Если это сказано искренне, вы действительно счастливый человек, Майкл.

— Хотите сказать, «глупый».

— Я не собираюсь говорить именно так, но…

— Но почти. Быть может, вы правы. У меня действительно нет ни навыка, ни умения без конца перемалывать в мыслях всевозможные вопросы бытия.

— Верно, отвратительная привычка, — неожиданно соглашается американец.

— Почему? Мне кажется, эта привычка доставляет вам удовольствие.

— Только в том смысле, что помогает мне убивать скуку. Иные, нервничая, грызут ногти, а я думаю. Увы, думать куда опаснее, чем грызть ногти. И если бы думание доставляло удовольствие, я бы постоянно утопал в блаженстве. Мышление всегда анализ, а анализ — рассекание, умерщвление, то есть разрушение источника удовольствия. Если вы сядете и начнете думать о том, какие микроорганизмы копошатся в этой сигарете, какое гниение происходит в ней, вам ни за что не захочется подносить ее ко рту. Разве не так?

— Цель вашего мышления не познание вещей, а их уничтожение. Назначение ваших хирургических операций не лечить, а умерщвлять. Вы сетуете, что в ваших руках одни только трупы, и не даете себе отчета в том, что эти трупы — дело ваших рук. Может, у меня получается несколько грубо, но…