Любовница на двоих - Юлия Шилова

Появился еще один полицейский. Меня потащили к автобусу, довезли до самолета, но я сопротивлялась, как только могла, требовала российского посла и посылала всех к чертовой матери. Ничего не помогло. Меня буквально закинули в самолет. Дверь быстро закрылась. Я громко рыдала, буквально прильнув к окну в надежде увидеть исчезнувшую машину. Пассажиры недоуменно посматривали в мою сторону, некоторые что-то раздраженно говорили. Я заплакала и, раскачиваясь из стороны в сторону, чуть слышно запела:

Дремлет папа на диване,

Дремлет мама у стола,

Дремлют наволочки в ванне,

Дина тоже спать легла.

Как только самолет взлетел, ко мне подошла стюардесса и на чисто русском языке предложила успокоительное. Я наотрез отказалась, тогда она строгим голосом заметила, что я мешаю пассажирам и к ней уже обращаются с жалобами. Я громко рассмеялась и предложила высадить меня, вернуть туда, откуда меня взяли. Я лететь никуда не собиралась, меня затащили в самолет буквально силой. Стюардесса все же заставила меня выпить какую-то таблетку, пригрозив тем, что если я буду себя вести подобным образом, то по прилете меня сразу увезут в отделение милиции. Мол, нарушение порядка в самолете — дело серьезное и строго наказуемое, поэтому во избежание недоразумений будет лучше всего замолчать и не лишать других пассажиров комфорта.

Отвернувшись к окну, я тихонько всхлипнула и ощутила, как успокаивающе действует таблетка. Я вдруг с сожалением подумала о том, что так и не успела окреститься. Ведь в глубине души я всегда верила в Бога. Всегда. Раньше мне казалось, что нет никакой разницы, крещеная я или нет. Самое главное, чтобы Бог был в моей душе и моем сердце… Но теперь, после всего, что произошло, я знаю точно, Бог помогает крещеным, а я как была нехристем, так им и осталась.

Когда самолет приземлится, моей маленькой доченьки, может, уже не будет в живых. Я убийца, потому что по моей вине она оказалась в Штатах. Единственный смысл жизни потерян, впереди только ад, потому что все убийцы попадают в ад. По-другому просто не бывает.

Перед отъездом в Штаты я прочитала «Божественную комедию». Она состоит из двух частей. Первая часть про ад, а вторая про рай. Мне представился ад, как его описывает Данте, и по коже пробежали мурашки. Это было страшно, дико, ужасно. Говорят, нужно покаяться, и Бог простит грехи! Но мне почему-то кажется, что есть грехи, которые никогда не прощаются. Никогда. Даже если Бог и простит тебя, как ты сам будешь жить с этим грехом на земле? Залезла в кресло с ногами и уткнулась подбородком в ладони. Когда-то это была моя любимая поза. Когда-то…

— Девушка, сядьте как положено, и пристегните ремень. Самолет находится в зоне турбулентности. Неужели вы не видите, что написано на табло? — произнесла крайне недовольным голосом прошедшая мимо стюардесса.

— Не вижу, — пробубнила я, но все же спустила ноги и пристегнулась.

Я закрыла глаза и увидела прямо перед собой лицо своей малышки. Оно было такое крохотное, такое нежное… Ее глазки были закрыты, и она сладко посапывала. Интересно, а в таком возрасте маленьким деткам могут снится сны? Наверно, нет. Хотя, может быть, я ошибаюсь, может быть, маленькие детки видят сказочные сны и даже понимают их значение. Видение сменилось другой картиной: покачнувшаяся улица и я, прыгающая с балкона второго этажа. Нога сильно опухла и, конечно же, болела. Что такое физическая боль по сравнению с душевной? И еще это чувство беспомощности. Это ужасно — ты полон сил, полон решимости, но уже ничего не можешь сделать. Совершенно ничего. Сердце буквально разрывалось. Казалось, вот-вот сквозь платье на груди покажется кровь. Не сдержавшись, я наклонилась и застонала. Сидящая рядом пожилая женщина озабоченно посмотрела мне в глаза и спросила:

— Дочка, да что же с тобой творится, в конце концов?

— Мне очень плохо. Господи, как же мне плохо!

— Что у тебя болит?

— Невыносимая боль прямо разрывает мне грудь.

— У тебя больное сердце?

— Больное.

— Господи, такая молодая, а уже так плохо с сердцем!

Я не лукавила и не обманула престарелую женщину. В самом деле, у меня болела, вернее, ныла грудь. Временами мне казалось, что я еще живу, а временами мне казалось, что мое дыхание остановилось. Я уже плохо понимала, жива Я еще или нет. Спустя какое-то время я перестала сознавать, что лечу в самолете, не заметила, что бортпроводники стали разносить еду.

— Дочка, может, тебе нужно поесть? — не унималась старушка.

— Зачем?

— Ну как это зачем? Зачем человеку есть? Наверно, для того, чтобы жить. Тебе сразу станет полегче. Вот увидишь.

— Легче?! Мне уже никогда не будет легче. Тем более от еды…

— Это, доченька, ты неправду говоришь. Когда поешь, всегда легче становится.

Я посмотрела на женщину, поглощающую свой обед, раздраженным взглядом и издевательски произнесла:

— Послушайте, ну что вы в самом деле? Какая я вам доченька? Я вам совершенно посторонний человек. Женщина чуть было не поперхнулась, оправдываясь, сказала:

— Просто ты мне в дочери годишься…

— В том-то и дело, что гожусь. Это не значит, что я ею являюсь.

— Я хотела, как лучше, ласково.

— Не надо по-ласковому. Вы лучше говорите ласковые слова своей дочери, если она у вас, конечно, есть.

— Она у меня умерла пару лет назад, — тяжело вздохнула женщина и отвернулась.

— Умерла?

— Умерла. Мужа боготворила, а вечерами работала как волк, стояла у плиты. Света белого не видела. Никогда на свое здоровье внимания не обращала, а если были какие-то боли, терпела. А он, подонок, всю жизнь гулял, да еще и покрикивал на нее.

Женщина немного помолчала, а затем добавила:

— Молодая совсем. Выглядела, как девчонка. Да болезнь никого не щадит. Ни старых, ни молодых. Я только потом поняла, как это страшно — пережить свое дитя.

— Извините, — тихо пробормотала я.

В салоне выключили свет, и многие пассажиры уснули. Мне стало еще хуже — я ощутила, что боюсь темноты. Затем мне послышались какие-то голоса. Они доносились издалека, я не понимала, о чем они говорят, но эти голоса были знакомы. Один из них принадлежал Льву, другой мертвой стукаче, а третий перепуганной Галине… Голоса стали тише, приглушеннее, а потом совсем пропали. Мне стали мерещиться чьи-то лица. Они улыбались, сердились, делали скорбные гримасы… И только одно лицо было полно искренней симпатии. Это лицо Галины. Но почему оно выделялось среди других? Почему? Этого я не могла понять. Ведь она меня предала.