Йоханнес Кабал. Некромант - Д. Ховард

подобному совершенству. Окна — такие чистые, что, казалось, они по собственной воле отталкивают

грязь и жир — все до единого держались в рамах так крепко, как ни один кусок стекла никогда не

держался. На крюке у двери в зал ожидания висело пожарное ведро; свет не видывал ведра краснее, а

песка внутри такого чистого, что любой разрыдался бы, затуши в нём кто-нибудь сигарету.

И всё же...

И всё же, вид сверхъестественно красивой станции не понравился Фрэнку Барроу. Совсем не

понравился. Она казалась ему холёной, лоснящейся и очень довольной собой. Даже пятеро

мальчишек, нарисованные на автомате с шоколадками выглядели как-то противно и пугающе.

Впрочем, так всегда и было. Барроу всё пытался разобраться, в чём дело, когда открылась дверь

кабинета станционного смотрителя и — о, ужас — появился сам смотритель.

Он увидал Барроу и Карлтона и направился к ним, каждым шагом демонстрируя врождённую

энергичность и непринуждённость.

— Фрэнк! — находясь ещё в десяти футах от них, крикнул смотритель. Он подошёл и хлопнул

его по плечу. — Видал? Ну не чудо ли?

Он махнул рукой в сторону станции и моста, который они только что перешли. Барроу

обернулся и впервые обратил внимание на железную дорогу. Рельсы были сделаны из какого-то

чёрного, тусклого металла и лежали на шпалах, на первый взгляд, красного дерева. Барроу

повернулся к смотрителю.

— Доброе утро, Уилф. Как себя чувствуешь?

— Как себя чувствую? — от души засмеялся он, — Сам-то как думаешь? Ну не чудо ли? Старая

станция опять появилась. Да что там, ещё лучше той. А вот гляди-ка, гляди. — Он заткнул большие

пальцы в карманы жилета и встал в позу. — Новая форма! Блеск, а?

Барроу не мог припомнить, чтобы когда-нибудь видел такую необычную ткань — чёрную с

вкраплениями серого, как у крота с взъерошенной шерстью.

— Блеск! Рад видеть тебя счастливым, Уилф!

— А я рад снова быть счастливым, ты уж мне поверь. Снова в строю, а? — Он по-детски

радостно засмеялся. — Чудеса!

— Да, — спокойно сказал Барроу.

Он бросил взгляд на Карлтона — тот разглядывал смотрителя со странным выражением на

лице, как человек, который, разбив яйцо, обнаружил там любимого игрушечного солдатика,

потерянного в пять лет.

— Ты сильно расстроился, когда станцию закрыли и сняли рельсы.

Лоб Уилфа пошёл морщинами.

— Да. То был ужасный день.

— Ужасно было видеть, как друг загибается. Мы же тогда всем миром собрались тебе на

помощь. Да ты и сам знаешь.

— Ну да, все были очень добры.

— Вот-вот, мы очень огорчились, увидев, как ты свисаешь с моста в петле.

— Ну да, — задумчиво сказал Уилф. Затем он просиял, — как бы то ни было, надо работать.

Сегодня вечером поезд придёт. Нужно не ударить в грязь лицом перед нашими гостями. Хорошего

утра, Фрэнк, Джо. Заскочите, когда дел будет поменьше. Выпьем по чашечке.

Он повернулся и зашагал назад к платформе, остановившись, чтобы помахать им у двери в

кабинет.

— Боже мой, — тихо сказал Карлтон, — Боже, Боже, Боже.

— Отставить святотатство. К тому же, не думаю, что это божьих рук дело.

— Но, но, — Карлтон показывал на закрытую дверь кабинета, — он же умер.

— Знаю. Должен сказать, для мёртвого он весьма неплохо выглядит.

— Мы сами вынимали его из петли, — сказал Карлтон.

Барроу схватил его за локоть и потащил прочь.

— Мы его похоронили. Ты ведь тоже там был.

Он пытался вспомнить доказательства необратимости смерти, в которых до сегодняшнего дня

не сомневался.

— Там ведь были цветы.

Он начал что-то бормотать.

— Да, я там был. Мы все там были. Уилф был всеобщим любимцем. Думаю, он и не знает, что

какой-то бродяга нечаянно поджёг станцию десять лет назад.

Он остановился у доски с расписанием. На ней не было ничего кроме красочной афиши:

"Сегодня вечером! Бродячая ярмарка братьев Кабалов! Приходите и будете изумлены!"

— Я уже изумлён, — мрачно сказал Барроу и потащил бормочущего Карлтона назад к дому и

чашечке крепкого чая.

На закате послышался гудок поезда. Скорбный гнетущий звук, от которого мурашки бежали по

спине, эхом отдавался между холмов. Ощущение не из приятных. Без единого звонка или стука в

дверь весь город стянулся к станции, которая ещё двадцать четыре часа назад представляла собой

кучу обугленных брёвен и почерневших кирпичей. Люди ждали, сбившись в небольшие группки.

Гудение приблизилось, к нему присоединились громогласное ритмичное фырканье и механический

скрежет металла о металл. Кто-то первым заметил дым и, не говоря ни слова, начал указывать в его

сторону. Клубящееся облако становилось всё больше и больше, и люди не знали бежать им или стоять

и ждать. Они выбрали второе, потому что это требовало меньших усилий.

И тут появился он — огромный, уродливый зверь из стали и пламени. Как когда-то от костров,

на которых сгорали мученики и ведьмы, из его трубы летели, кружась в темнеющем небе, искры —

словно пылающие драгоценные камни на тёмно-синей парче. Раздался свисток — ликующий вопль

исполинского хищника, нашедшего добычу. Гудение стало громче, и можно было разобрать

жутковатую нестройную мелодию из паровой каллиопы в пятом вагоне — танец смерти, под который

в пору разве что ковылять мертвецам.

Поезд подошёл к станции, обдавая паром всю платформу так, что все резко рванули прочь.

Паровоз издал звук, который показался Барроу презрительным "Ха!"

И больше ничего. Каллиопа играла свою мелодию, мотор пыхтел себе — вот и всё. Кто

посмелее — сделал пару шагов по направлению к кабине. Внезапно из мрака выпрыгнуло пугало и

помахало им, расплывшись в безумной улыбке. Смельчаки разменяли места в переднем ряду на места

чуть подальше, и про себя отметили, что при первой возможности надо бы сменить исподнее. Пугало

явно было сделано для того, чтобы распугивать не только птиц; на нём были подпалённый и

засаленный комбинезон и шляпа как у Кейси Джонса, которая видела и лучшие дни. На шляпе было

огромное пятно, возможно — от когда-то пролитой крови. Его лицо было пародией на человеческое

— клоунский макияж, который не сползал из-за нескольких слоёв лака. Люди в толпе уже

попривыкли к этому зрелищу и не боялись растерять содержимое своих желудков, когда ещё одно

пугало выскочило наружу и тоже замахало. Этот, очевидно, задумывался как толстяк, но

распределение веса было неправильное. Он выглядел так, как будто для пущей толщины ему под

комбинезон напихали скомканных газет. Его лицо точно так же блестело от лака, на нём была такая

же неискренняя улыбка умалишённого. Хуже того, на руке, которой он махал — на левой — была

перчатка, а между ней и манжетом отчётливо виднелась желтоватая кость.

Маленький мальчик, стоящий возле Барроу, спросил у матери,

— Мам, можно мне на ярмарку? — таким же тоном он мог бы спросить, обязательно ли идти к

дантисту.

Взгляд матери ни на миг не отрывался от фигур в кабине локомотива, тонкая линия

напряжённых губ ни на секунду не разжималась.

— Ни за что.

— Хорошо, мам, — сказал мальчик с неслыханной доселе смесью облегчения и недовольства.

Внезапно всеобщее внимание привлёк один из задних вагонов. Два элегантно одетых господина

спустились на платформу и направились к ним, о чём-то увлечённо беседуя. Когда они подошли

ближе, можно было разобрать обрывки разговора.

— ...безнравственный...

— ...не учи меня...

— ...лечение хуже, чем болезнь...

— ...ещё два дня...

Йоханнес Кабал остановился и посмотрел на брата.

— Я прошу тебя лишь попридержать свой высоконравственный гнев на пару дней. Это что, так

сложно?

— Я больше понятия не имею, почему я на это согласился. Я думал, ничего хуже восьми лет с

Друанами быть не может, но этот год... Будь наши родители живы...

— Что ж, они мертвы, и в завещании нет ничего такого, что давало бы тебе привилегию

оспаривать каждое моё решение.

Он ожидал остроумную реплику в ответ, но был разочарован, потому что Хорст только что

заметил публику.

— Йоханнес. Мы не одни.

Кабал от удивления дёрнулся и посмотрел на горожан. Нехотя улыбнулся. Где-то скисла фляга

молока.

— Не волнуйся. Деннис и Дензил их немного развлекли, — сказал Хорст и засмеялся.

Кабал нахмурился. Последние месяцы его попытки не дать Деннису и Дензилу разложиться

становились всё безнадёжнее. Постепенно мастерство паталогоанатома уступило место навыкам

таксидермиста и, наконец, плотника. Ночь, когда он впервые послал за лаком и проволокой, выдалась