Эмиль Золя - Анри Труайя

Такая же наивная и показная вычурность царила и в других помещениях дома. Потолок столовой, к примеру, тоже был весь в лилиях, стены затянуты поддельным сафьяном, его оживляли ряды изразцов, а в окнах красовались пестрые витражи, за изготовлением которых Золя наблюдал лично. Но больше всего писатель гордился убранством бильярдной, которую устроил еще в одной башне, на этот раз шестигранной, выстроенной в 1885 году по другую сторону от изначально существовавшего здания. Эта бильярдная в его глазах была самым ослепительным признаком его успеха. Пол в ней был выложен мозаикой, а потолок с небольшими балками украшен серией гербов: Золя непременно хотел, чтобы у него над головой были представлены гербы всех тех городов, откуда происходили его предки. Здесь тоже высился монументальный камин с установленной внизу, перед очагом, фигурой саламандры, выдыхающей огонь и помеченной инициалами хозяина дома: Э.З. Громоздкий бильярдный стол окружали пианино, фисгармония, горшок с пальмой, множество деревянных статуэток, рясы и прочие предметы церковного обихода. Все это причудливо освещалось через окна с витражами, изображавшими павлинов, водоплавающих птиц и цветы с изогнутыми лепестками…

Обосновавшись в столь роскошном жилище, Золя не забыл и про друзей: для того чтобы они могли у него погостить, он велел возвести в саду, рядом с квадратной башней, длинную пристройку из розового кирпича, в которой помещались четыре спальни; это сооружение он в честь своего издателя окрестил «флигелем Шарпантье». Кроме того, постепенно прикупая землю и расширяя свои владения, он построил домик для садовника, образцовую теплицу, ферму с конюшней для коня Голубчика[122] и хлевом для коровы Милки[123] и ее теленка, курятник, прачечную… Еще он приобрел остров рядом с Меданом, чтобы выстроить там домик, первый камень которого заложит Александрина собственной персоной.

Поместье гудело словно улей, все суетились с утра до ночи. Каждый, от простого каменщика до хозяина-литератора, не говоря уж о слугах, неустанно трудился. Иногда можно было насчитать одновременно до двадцати пяти рабочих. Золя распоряжался на этой стройке, как некогда его отец-инженер управлял своей. С наступлением вечера он выходил на балкон и, стоя на нем, гордо созерцал свое творение. Поначалу, когда Эмиль только купил дом, сад занимал тысячу двести квадратных метров. После двадцати четырех последовательно совершенных покупок площадь владений Золя выросла до сорока одной тысячи девятисот квадратных метров. Через поместье протекала Сена, проходила линия Западной железной дороги. От грохота проходящих поездов в кабинете у писателя дрожали оконные стекла, но ни шум, ни дым не только не мешали ему работать – напротив, они его вдохновляли. Современная жизнь сама стучала в стены дома, чей хозяин гордился тем, что воспел ее в своих книгах. Ему, человеку завтрашнего дня, не пристало сердиться на проявления механического прогресса.

Неуемно деятельный Эмиль на время успокаивался лишь тогда, когда к нему приезжали погостить друзья. В такие дни он благоразумно делил свое время между сочинительством и досугом. Ему необходимо было ощущать рядом с собой присутствие этой группы пылких писателей, с большей или меньшей убежденностью примкнувших к натурализму и получивших в прессе презрительную кличку «господа Золя». Среди них были Ги де Мопассан с бычьей шеей, гордый своими мускулами, дружбой с Флобером и успехом у гризеток; славный Поль Алексис, безгранично преданный наставнику, но очень вспыльчивый, бестактный и весьма умеренно одаренный; Анри Сеар, странный, вылощенный и украшенный моноклем человек, одновременно пессимистичный и насмешливый, но всегда готовый оказать услугу боевым товарищам; Леон Энник, который, при всем его восхищении Золя, не собирался, как он сам говорил, «влезать в его сапоги»; Гиюсманс с тонким лицом и нежным взглядом, проповедник натурализма и при этом желчный обыватель, критикующий современный ему мир и показывающий бессмысленность человеческой судьбы на примере бесцветных, обреченных на жалкое отчаяние повседневности персонажей. Вокруг этих первоначальных адептов клубились новички, готовые ради того, чтобы преуспеть, позволить налепить на себя «ярлык Золя». Александрина, как и положено безупречной хозяйке дома, управляла всем этим племенем, изголодавшимся по настоящей литературе и хорошей кухне. Блюда были изысканными, вина пьянящими, разговор то и дело перескакивал с одного предмета на другой. Золя и его жена восседали в хозяйских креслах у противоположных концов стола. Пили они из серебряных кубков.

Но Александрине недостаточно было возглавлять эти гастрономические и одновременно литературные застолья. Именно на ней, пока шло строительство, лежала обязанность по субботам выдавать плату рабочим. Они, один за другим, подходили в кухне к хозяйке, и она, записав сумму в ведомость, отсчитывала деньги. Весь дом держался на ее крепких плечах. Без ее разрешения нельзя было ни переставить мебель, ни зажарить цыпленка, ни засеять грядку. Встав пораньше с утра, она первым делом отправлялась в просторную комнату на втором этаже шестиугольной башни, где, пока другие еще спали, с наслаждением шила или вышивала. Комната эта служила кладовой для белья. Заглянув туда, можно было вообразить себя в сейфовом зале какого-нибудь банка. Вдоль стен тянулись шкафы из норвежской ели, на полках которых были разложены стопки белья, перевязанные шелковыми лентами. Сорочки, кальсоны, простыни, наволочки, скатерти, салфетки, полотенца для рук – ни в чем не было недостатка, и все было чистое, отглаженное, удобное, старательно подсчитанное… Да, ничего не скажешь, Медан – полная противоположность Западне.

Когда хозяин дома работал у себя в кабинете, единственным живым существом, чье присутствие возле себя он терпел, был старый ньюфаундленд Бертран. Другая собака, малыш Крысенок, была слишком вертлявой и брехливой. Золя любил животных, и они платили ему взаимностью. Ему необходимо было встречаться глазами с их доверчивым взглядом. Иногда ему казалось, что они понимают его лучше, чем люди.

Случалось, что и в этом уютном замкнутом мирке Эмиля настигала какая-нибудь дурацкая неприятность, и тогда он злился, словно избалованный ребенок. Так, он вышел из себя, узнав, что министр народного просвещения Аженор Барду, несмотря на обещание наградить его орденом Почетного легиона, в конце концов отдал награду Фердинанду Фабру. «Вы ведь знаете, что ваш друг Барду недавно сыграл со мной недостойную шутку, – писал Золя Флоберу. – Покричав пять месяцев кряду на всех углах, что даст мне орден, он в последнюю минуту заменил меня в своем списке Фердинандом Фабром; таким образом, я остаюсь вечным кандидатом на награждение, это я-то, который никогда ни о чем не просил и которому этот орден нужен, как ослу роза… Хуже всего, что началось обсуждение случившегося в газетах, которые теперь оплакивают мою участь: это непереносимо… Если увидите Барду, скажите ему, что я немало неприятностей вытерпел за свою писательскую жизнь, но этот обещанный орден, прокатившийся по всем газетам, а потом в последнюю минуту отнятый, – самая горькая пилюля из всех, какие мне доводилось глотать».[124]