В паутине сладкой лжи (СИ) - Шевцова Каролина

Я оказался еще более пустым, фактически невесомым — жалкая оболочка, бывшая некогда Воронцовым старшим. Бессмысленно перечислять имена всех, кто предал меня в тот день. Я сражался один против целого мира, и вдруг выяснилось, что все это было зря.

Мне не хотелось больше ничего, даже уехать сюда и начать все сначала. Я не хотел сначала, я хотел «КОНЕЦ» жирными буквами посреди страницы. Купить билет в Лондон и сбежать ото всех казалось не решением и не выходом, это просто единственное, что мне оставалось сделать.

— И ты уехал? — Миссис Джонсон вытерла увлажнившиеся глаза. — Сюда? К нам?

— Да. То есть, нет. Конечно же я уехал, но сначала меня ждал разговор с Тиной. Последний.

Глава 14. Там где нет тебя

Она не ждала подвоха, открыла дверь сразу, и по вымученной улыбке, по дрогнувшим уголкам губ, я понял, до чего мне тут не рады.

Мы не поздоровались. Просто не успели. Я вкатился в квартиру, как шар для боулинга: накренился в сторону, прошел по диагонали коридор, врезался в чью-то дверь и только потом попал в комнату.

— Вы пьяны?

— Страйк! — в правой руке был картонный пакет. Скинув ношу на пол, я зааплодировал сам себе. Надраться до того, чтобы забыть собственное имя, но вспомнить ее адрес — это талант.

— Пожалуйста, потише, вы можете разбудить Лену, а ей утром на работу.

— Тссс, Лену подвести нельзя. Ей на работу, — прошелестел я, — а мне нет, потому что я теперь безработными. Твоими молитвами, крошка.

Тина устало вздохнула и захлопнула за мной дверь. Кажется, она поняла, что ссора неизбежна и решила сделать все тихо, так чтобы не слышали соседи по лестничной площадке.

— Я принесу вам воды.

— Я не хочу пить!

— Ну, разумеется не хотите.

Через минуту передо мной материализовался граненый стакан. Такой основательный, как в старых советских поездах: с толстым крепким стеклом, мутным, как разбавленное молоко. Я глотнул и скривился. Какая дрянная вода. То ли дело виски.

По-хорошему, нельзя было делать всего этого. Последний разговор с Алевтиной я представлял иначе. В другом месте и при других обстоятельствах. Но когда вечер в баре перешел из категории «светский раут» в «цирковое выступление», я вызвал такси и по привычке назвал ее адрес. Тот, который повторял про себя последние пару часов.

Тина открыла окно, впуская в комнату густой влажный воздух. Он тяжело осел на мебели, на паркетном полу, забился в легкие, душа и скручивая изнутри. Я жадно выдохнул и развернулся в сторону улицы, откуда доносились детские голоса. Слышались удары мяча о стену.

— Скоро пойдут в школу и тут станет тише, — меланхолично заметил. Тяжелый воздух во мне теснил мысли, и они вырывались наружу, так и не успев оформиться во что-то приличное. Обрасти смыслом.

— Пускай шумят, мне это даже нравится. Лучше чем тишина. Я научила ребят со двора казакам разбойникам.

— И как?

— Андрей, зачем, вы пришли, — устало пробормотала Тина и убрала мокрую от пота прядь со лба.

Только теперь я заметил, как плохо она выглядела. Бледная, осунувшаяся, с впалыми уставшими глазами. Оглядевшись по сторонам, отметил, что в комнате до неправдоподобного чисто. И бедно. Так выглядит студенческое общежития перед заселением новеньких. Единственное, что намекало, что здесь хоть кто-то жил — таблетки, аккуратно разложенные на столе.

Я мог бы заметить еще кое-что, мозг старался выхватить из тумана пару крючков, какую-то важную деталь, но картинка так и плыла перед глазами. Черт, не стоило мне тогда пить.

— Я принес тебе деньги, — кивнул в сторону пакета.

— Я их не возьму.

— Возьмешь, — усмехнулся я, — ты их честно заработала, Тина. Они твои.

Алевтина ткнула носком выцветший ковер, край его завернулся, обнажая перед нами старые паркетные доски. Наполовину облезшие, наполовину трухлявые.

Поняв, куда именно я смотрю, она смутилась и резко отдернула ногу. Тяжелый палас сполз обратно, закрывая собой уродство. А я подумал, что должен был раньше напроситься к ней в гости, увидеть, в каком ужасном месте она жила, что-то сделать, как-то исправить.

— Вы принесли деньги, Андрей, теперь вы уйдете?

— Не могу.

Тяжелый взгляд любимых глаз вперился в меня. Тина смотрел жадно, как голодный зверь, выследивший наконец свою добычу. Как дикая кошка перед самым важным в жизни прыжком.

— Я должен знать, почему ты это сделала? За что так сильно ненавидишь меня?

Черт.

Не так должна была пройти эта встреча, совсем не так. Я не хотел задавать этот страшный вопрос, не хотел слушать ее оправданий, не хотел лелеять в душе надежду, что все было иначе, что мне показалось.

Не показалось, хрен его дери. И благодаря сестре я знал, как жалок тот, кто слепо оправдывает подлеца.

Но сейчас я был пьян и сказал то, о чем думал не переставая весь этот бесконечно долгий день.

Зачем. Тина. Сделала. Это.

Каждое слово — удар молотом по голове, так, что в конце башка зазвенела пустым колоколом, а боль сдавила виски.

Заметив, как я поморщилась, Тина произнесла:

— У меня есть таблетки, подождите секунду.

— К черту. Просто скажи, зачем ты это сделала и все!

И опять. Сколько не говори, легче не становилось. Я выдохнул и сцепил зубы, чтобы достойно принять правду. Все-таки хорошо, что я напился. Иначе ни за что бы не спросил.

Тина отвернулась к окну, и потому я не сразу расслышал ее тихий безжизненный голос. Он почти потерялся за гомоном с улицы, за шелестом листьев, за автомобильным сигналом.

И еле-еле, пробираясь через сотни преград, до меня донеслось едва различимое:

— Потому что вы сделали меня сиротой. Снова.

Я поднял на нее взгляд, стараясь понять, показалось или нет. Что именно она сказала. Действительно я это услышал или все это игра моего воображения, помноженная на выдержанный виски.

Но Тина никак не реагировала, не плакала, не кричала и не пыталась отстоять свою правду. Она не вела себя как любой человек в подобной ситуации, а просто была…собой. И это пугало.

— Кажется, не я один тут пьян.

— Я никогда не пью.

— Шутишь?

— И не шучу, вы забыли?

Она стояла в отдалении от меня, маленькая, взъерошенная, нахохлившаяся как редкая птичка. Хотелось подойти, сгрести в охапку и лаской, поцелуями выбить из головы дурехи все, что было между нами. Хотелось коснуться ее, прижать к себе, почувствовать через ткань рубашки то, как часто бьется ее сердце. И то, как в такт ему вторит мое.

От этого желания ныли пальцы, скручивало нервы, жгло кишки так сильно, что хотелось кричать.

Нельзя, нельзя, нельзя дать слабину.

Я встал с дивана, не слишком грациозно оттолкнувшись руками от спинки, и пошел к выходу. Меня все еще шатало, но в голове стало шуметь, а во рту появился вязкий привкус шиповника. Значит, я начал трезветь. Осталось решить, что делать дальше, продолжить или поехать в отель, чтобы отоспаться. Я думал обо всем этом, как вдруг мне в спину прилетело:

— Раньше я так сильно хотела, чтобы вы умерли, и мне было за это нисколечко не стыдно. Представляете? Не очень по-христиански, верно?

Я замер. Обернулся, жадно ища взглядом хрупкую фигурку. Тина сидела на диване, на том самом месте, откуда недавно встал я. Она, опустив голову вниз, смотрела на пол, так внимательно, будто собиралась по памяти перерисовать узор ковра.

— А теперь? — мой голос звучал до невозможного чужим. Никогда раньше я так не говорил, ни до ни после.

Внутри меня что-то громко ухнуло вниз. Кажется, это надежда пролетела через все этажи и опустилась куда-то на дно, оказавшись между любовью и верой. Я внимательно смотрел на Тину, надеялся, что она сейчас поднимет свой взгляд, посмотрит на меня, все объяснит. Раньше.

Раньше, мать вашу!

— А теперь, — ее голос дрогнул так, будто она улыбалась, — а теперь мне за это стыдно.

В Новгороде мне было как угодно: плохо, душно, тошнотворно и тоскливо. Только хорошо не было, но город тут не при чем.

Я старательно избегал маршрутов, которые могли напомнить о той поездке. Обходил ее улицу за несколько кварталов, дом, церковь, ресторан и пустырь, как будто ничего не было. Собственно, и не было ничего.