Мокруха - Джон Ширли

— Я это уже слышал, — процедил Гарнер сквозь зубы.

Внезапно его скрутил приступ тошноты. Его замутило от вони мужского туалета, от выдохшегося пива, от перегара, которым пропах сам Блюм. Ему захотелось накричать на Блюма, сказать, что тот сам себя губит выпивкой, но потом успешно выработанный самоконтроль взял верх, и Гарнер ограничился только:

— Мне бы на воздух нужно. Просто имейте в виду её приметы, ладно? Я с вами созвонюсь.

Гарнер выбрался из пивнушки, ковыляя, точно пьяный. Точно пьяный. Из любимой Блюмовой дешёвой пивнушки. Несколько мгновений Гарнер брёл, точно выпивоха, но в голове у него царила ужасающая, тошнотная ясность.

Санта-Моника, Калифорния

В её голове появлялись картинки — вроде бы ниоткуда. Но она знала, откуда именно. Не Эфрам, не Бог и не Сатана посылали их. Они исходили от неё самой, от той части её естества, у которой Констанс не сумела отобрать способность что-то чувствовать. Констанс сидела сейчас под лимонным деревом на заднем дворике нанятого Эфрамом маленького кондо. Растянулась в шезлонге. На ней были белое бикини, которое купил Эфрам, и очки от солнца, которые девушка надевала всякий раз, как он ей позволял. Эфрам нажал какие-то кнопки в её мозгу, и поэтому она не чувствовала боли.

Эфрам остался в домике, увлечённо царапая что-то в своей маленькой записной книжке. Единственное время дня, когда он оставлял её в одиночестве, и она пыталась насладиться относительной свободой от него. Впрочем, ей было превосходно известно, что он продолжает на свой манер наблюдать за ней. Наверное, даже подумать не позволит о том, чтобы перебраться через ту белую деревянную ограду и сбежать. Она сидела тихо и смотрела на себя саму, удерживаемую стальными штырями. Довольно чёткое мысленное изображение, что-то вроде слайдопроекции. Констанс, пронзённая тремя стальными прутьями дюймовой толщины, так что один торчит в буквальном смысле слова у неё из груди, другой пересекает шею, а третий — виски, то бишь, надо полагать, проходит через мозг. Констанс счастливо улыбалась, болтала, щебетала, не подавая и виду, что стальные прутья ей мешают.

Потом картинка пропала, чтобы смениться другой. Констанс на вечеринке, говорит с гостями так, словно она здесь хозяюшка, но вокруг шеи у неё туго стянутая удавка, лицо почернело от удушья, будто она мертва или... да нет же, она не совсем мертва, она постоянно балансирует на краю смерти от удушения, но не пересекает этот край, не совсем, ещё нет, и прохаживается по залу, пожимает руки, обнимает гостей, улыбается, извиняется: «Простите за эту верёвку!» — сдавленным, придушенным голосом. Никого это вроде бы не удивляет.

А потом она увидела себя в стальном шаре, который оказался слишком тесным, чтобы поместиться в нём с удобством, но втиснуться она в него всё же сумела, скрючилась, выгнулась, подтянула ноги, принялась выкручиваться в поисках выхода, потому что знала — должен где-то здесь быть выход, должна отыскаться дверка наружу, она пыталась её найти, но не могла, а стенки шара медленно сужались...

Она почувствовала его приближение ещё до того, как услышала слова.

— Констанс?

— Что?

— Мы уезжаем сегодня вечером, у нас встреча кое с кем в мотеле.

Она кивнула. Она старалась ничего не чувствовать. Она в этом неплохо натренировалась. Эфрам с недавних пор увлёкся проститутками. Сначала та девчонка с дискотеки, потом стал названивать по объявлениям в специальном разделе лос-анджелесской газеты знакомств. Констанс видела логику в его действиях: у этих девушек не было бандырей или бандерш, они промышляли самостоятельно и никому обычно не рассказывали, куда направляются. Или Эфраму так казалось. А может, он и ошибался. Констанс указывала, что девушки должны отдавать себе отчёт, как рискуют, уходя в неизвестность с этими странными людьми, не исключено, что кое у кого есть парни или какие-нибудь близкие знакомые, и те ждут их возвращения... Но Эфрам говорил: нет, эти девчонки слишком наглые и самоуверенные, да и потом, он уже влез к ним в мозги и благополучно избавил от остатков сомнений.

— Одной меньше, одной больше, — говорил Эфрам, — никто не заметит ещё один упавший плод под деревом, на котором все уже сгнили, ха-ха.

Ни одна девушка ещё не удивилась, завидев Констанс с Эфрамом, они привыкли к чудачествам клиентов. Привыкли трахаться втроём и вчетвером. Сидя рядом с Эфрамом в обитом толстым слоем синего плюша тёмном закутке бара Говарда Джонсона, Констанс чувствовала подступающие возбуждение и предвкушение. На миг ей подумалось, что это Эфрам накачивает её такими чувствами, а потом она сообразила — нет, то её собственные эмоции, сорвавшиеся с привязи. И она поняла, с тоской и облегчением, что понемногу становится той, в кого Эфрам желал её превратить. Значит, теперь он будет её меньше наказывать — и она станет новым человеком, совсем другим человеком, и Констанс больше не придётся отвечать за то, что она натворила. Старой Констанс больше не будет, она... отомрёт. Отпадёт, как сгнивший плод.

Девушка, которую Эфрам наметил очередной жертвой, оказалась немного полновата, и Констанс заметила в её глазах беспокойство: толстушка пробиралась в закуток, чуть переваливаясь на высоких каблуках, таща перед собой большую сумку — не иначе, вместилище рабочей одежды. Девушка нервничала, как бы этот старпёр её не отверг из-за того, что она толстовата, и тогда она потеряет обещанный крупный гонорар. Локоны у неё были светлые, накладные, выбивались из плохо разделённой причёски. Зубы в коронках, тёмный глубокий загар, символической длины чёрное платьице. И крупный задок.

Эфрам улыбнулся ей.

— Дорогая, а ты, наверное, Наоми! Присаживайся. Хочешь выпить?

Они выпили, поболтали немного, и Эфрам отправил толстушке-проститутке конверт через столик. Констанс почувствовала, что у неё влажнеет вагина, представив, что произойдёт со всей этой плотью в ходе ритуала Мокрухи.

Отлично, подумала Констанс, вот так и надо. Я реагирую. Я приучаюсь восторгаться при мысли об этом. Наверное, Эфрам будет доволен.

От Эфрама потянуло одобрением, как тёплым ветерком от нагревателя в холодной комнате.

Девушка отпустила несколько глуповатых реплик насчёт сексуальности Констанс, наверное, просто потому, что чувствовала себя обязанной это сказать. А Констанс понравилось. Ей начинало льстить женское внимание. Она в жизни не считала себя на такое способной — да что там, месяцев шесть назад одно упоминание об этом заставило бы её с омерзением фыркнуть: «Хадость!». Но по сравнению с прочими изменениями, случившимися в её характере и аппетитах, этим можно было и вовсе пренебречь.

Пропустив парочку «маргарит», Наоми сделалась разговорчива и