Генерал Власов - Свен Штеенберг

2 февраля в Каринхалле по просьбе генерала Люфтваффе Ашенбреннера, в юрисдикции которого находилась русская авиационная часть под командованием Мальцева, Власова вместе с Мальцевым и Крёгером принял Герман Геринг. Ашенбреннер, бывший некогда атташе немецких военно-воздушных сил Германии в Москве, сделал все от него зависящее для подготовки части к боевым действиям. Теперь к Герингу обращались с просьбой передать ее в распоряжение Власова. Геринг признался, что не очень-то разбирается в том, что касается русских проблем, и с готовностью согласился на перевод. Он выразил согласие с тем, что в отношении восточных рабочих были допущены ошибки: он считал, что русские привычны к битью, однако заблуждался. Затем он пустился в обсуждение таких малозначимых частностей, как тема знаков различия в РОА, в том числе и эмблемы, которую он предложил носить не на рукаве, а на груди. Вдобавок ко всему он проявил интерес к орденам и медалям Красной Армии, к погонам и тому подобным вещам, он также пожелал узнать, почему Сталин называется генералиссимусом.[203] Власов ответил, что непомерно раздутое самомнение побудило Сталина поставить себя над всеми генералами. Рейхсмаршала объяснение удовлетворило, он, по всей видимости, не заметил параллелей.[204]

Крёгер в тот период времени встретился в Берлине с Паннвицем. Казачий корпус отличился не только в боях против партизан Тито, 26 декабря 1944 г. его бросили в бой против частей Красной Армии в районе Питомачи, где был уничтожен советский плацдарм и захвачено большое количество пленных. Крёгер стремился к включению казачьего корпуса в освободительное движение и переводу его под общее командование Власова. Что касается Паннвица, то он, по крайней мере первое время, мог бы оставаться командиром корпуса. Паннвиц согласился с тем, что казаки хотели бы присоединиться к движению Власова, а сам тоже, в принципе, не имел ничего против Власова как главнокомандующего. Однако передача корпуса в распоряжение РОА так и не состоялась из-за протестов Розенберга и Краснова, а также из-за бесконечных колебаний Гиммлера.[205]

Несмотря на всю занятость, Власов находил время для поддержания дружеских отношений с товарищами и соратниками. Деллингсгаузен вспоминает, как однажды после сильнейшей бомбардировки Берлина Власов вдруг появился у него дома рано утром — в 5 часов. Он пришел, чтобы убедиться, что у друга все в порядке, и узнать, не нужна ли какая-нибудь помощь. С удовлетворением узнал, что все хорошо, и сказал, что собирается проверить, как дела у некоторых других товарищей. Он прошел большой путь от Далема до Шарлоттенбурга пешком.[206]

Поскольку ситуация становилась все более опасной, 6 февраля КОНР перенес свою штаб-квартиру в Карлсбад. Однако прием здесь вовсе не был теплым. Конрад Генлейн, гауляйтер Судетской области, яростно протестовал, не желая видеть ни Власова, ни вообще никаких русских на подконтрольной ему территории. Он заявил Бухардту, что, если Власов не уберется из гостиницы «Ричмонд» в течение ближайших часов, «русским придется очень плохо», потому что он прикажет нацистским отрядам выбросить их вон из Судет.[207]

Конечно, КОНР эту угрозу всерьез не принял, проигнорировал возражения Генлейна и остался в Карлсбаде. Отношение гауляйтера мало чем отличалось от линии поведения большинства чиновников нацистского режима. Налицо был типичный признак антагонизма между СС и партией. Опасения Бормана, что Гиммлер и СС переиграют его в плане направления «восточной политики», привели в январе к разработке плана создания в партийной канцелярии должности эксперта по восточным вопросам, который бы вырабатывал руководящие принципы, обязательные для выполнения официальными лицами правительства и партии. На пост этот он прочил близкого соратника Эриха Коха, Даргеля, преданного сторонника политики порабощения славян и врага проекта Власова. Однако план приказал долго жить еще в зародыше из-за возражений Гиммлера, а также Риббентропа и даже Розенберга, побаивавшегося за существование своего министерства.[208]

К середине февраля Герре и Буняченко удалось то, что казалось почти невозможным: 1-я дивизия была полностью укомплектована, вооружена и обучена — словом, готова к тому, чтобы вступить в бой. 16 февраля генерал Кёстринг — в парадной обстановке, что должно было подчеркивать особую торжественность момента, — официально передал ее под командование Власова.[209] Власов был явно растроган, когда Буняченко отрапортовал ему как командир застывшей в парадном строю дивизии. Одна только дивизия — как мало по сравнению с тем, что могло бы быть, однако его дивизия, настоящее боевое соединение под его командованием — соединение, которое больше не рискует испытать на себе произвол немцев.

После парада русские командиры и их немецкие гости собрались в офицерском клубе. Власов произнес речь, в которой коснулся трудностей, осложнявших ему процесс формирования освободительной армии. Он также привел детали своего разговора с Гиммлером, которому сказал, что он (Власов) и его сторонники постараются забыть былое — оставить прошлое в прошлом, — однако впредь никакие оскорбления и притеснения уже не останутся без ответа. Власов закончил выступление так:

— Знамя свободы когда-нибудь взовьется и у нас на родине. Если не мы, то наши братья водрузят его там. Многие из нас не доживут до этого дня, но он придет.

В этих словах звучит неприкрытый пессимизм, владевший русскими в куда большей мере, чем немцами, которые не могли и помыслить о возможности того, что западные державы способны выдать Советам сотни тысяч врагов Сталина, как и того, что Румыния, Болгария, Венгрия, Чехословакия, Югославия и Польша будут принесены в жертву коммунизму. Но русские хорошо знали Сталина.

Затем Власов посетил все еще продолжавшую формирование 2-ю дивизию, в Хойберге, после чего вернулся в Карлсбад, где 27 февраля состоялась встреча КОНР, на которой Власов доложил об успешных действиях легкого противотанкового отряда и о переводе его в состав 1-й дивизии.

На данном этапе, однако, слово взял Форостивский, бывший во время оккупации бургомистром Киева. Он обратился к Крёгеру и другим немцам в довольно жестком тоне:

«— Мне терять нечего, я кандидат в покойники. Моя фамилия в списках тех, кого заочно приговорили к смерти Советы за сотрудничество с немцами. Потому я говорю открыто. Я сам лично отправил на работу в Германию 45 тысяч лучших молодых людей, 60 процентов из которых поехали по собственной воле, я сделал это потому, что считал — своим трудом здесь они послужат делу борьбы с большевизмом. И что же вы с ними сделали? Вы превратили их в рабов и даже теперь не хотите обращаться с ними, как положено с людьми. Мы приняли вас как освободителей, а вы обманули нас. Три года мы ждали, когда восторжествует голос разума. Теперь уже слишком поздно для вас и, пожалуй, для нас тоже».[210]

Крёгер промолчал. Его обвиняли в том, чему сам он всегда противился. Поздно — катастрофу, тучи которой уже грозно сгущались над головами, было не отвратить.

Вскоре Власов побывал в дислоцированной в Нойерне авиационной части Мальцева, тоже входившей теперь под его командование. Она выросла до четырех тысяч человек и состояла из эскадрильи истребителей, эскадрильи легких-бомбардировщиков, двух эскадрилий других самолетов, полка ПВО, парашютного батальона и учебного подразделения со школой подготовки летного состава в Эгере. Инициатором создания русской авиагруппы, а также латвийско-эстонского соединения выступал обер-лейтенант Терт Бушманн — эстонец, служивший адъютантом у генерала Ашенбреннера.[211]

Власов вернулся в Карлсбад, где его уже ждал боевой приказ Гиммлера для 1-й дивизии, и поспешил в Мюнзинген. Дивизия была полностью укомплектована и снабжена всем необходимым, личный состав ее верил, что более не станет игрушкой в руках немцев, что только Власов будет теперь отдавать приказы. Посему Буняченко был более чем просто огорчен, когда 2 марта Герре привез приказ о выступлении на соединение с группой армий «Висла», находившейся под личным командованием Гиммлера.

Данное распоряжение являлось нарушением договоренностей, согласно которым дивизия могла быть задействована только в составе крупного соединения (т. е. русской армии) и только с согласия Власова. Переброска ее на фронт теперь привела бы лишь к бессмысленному уничтожению части. Буняченко отказался подчиняться приказу. Он собрал старших офицеров дивизии и обсудил с ними различные варианты действий. Среди них был и такой — захватить оружие, довооружить вторую дивизию и вместе выступать к швейцарской границе с целью перейти на сторону западных держав. Для обороны штаб-квартиры был сформирован штабной батальон, вооруженный автоматическим и противотанковым оружием.