Тоска по окраинам - Анастасия Сергеевна Сопикова

такое лакрица, мама? Там, в этой книге был сказочный замок из втулок от бумажных полотенец – у них не было никогда бумажных полотенец, не было никогда. Ни мятной эссенции, ни лакрицы, ни топленого шоколада, ни гофрированного картона, ни ножей для бумаги, ни кашпо, ни детского грима, ни лака, ни золотых скрепок – ничего-то не было. И ей оставалось только смотреть на картинки чьей-то сытой жизни, где добрая тетя Анджела помогает своим детям печь бесконечных ванильных мышек и делать картонные замки. И книгу ей привез отец, откуда-то отсюда, из столичного города, после командировки.

Вот так. Привет тебе, тетя Анджела. Годы идут, а замка не появляется.

А на следующий день Ольга отдала нам – не сказать, чтобы подарила, но отдала по дешевке в приступе счастливого бреда, – целую стопку газет за 1905 (!) год: на обложках красовался Николай II, что-то там обещал в честь Кровавого воскресенья. Моя обрадовалась – и подарила всю стопку Шнырю, непонятно зачем. Хотела поразить его, наверное.

Шнырь лениво повертел стопку и клюнул мою в щеку:

– Класс. Спасибо, котеночек. Я что-нибудь повешу вот сюда, на стенку… Ну, а что-нибудь, может, продам. Втридорога.

– Зачем продашь? – обиженно засопела моя.

– Ну! Я же предприниматель, котеночек. Предпринимаю всякое, – он хохотнул. – Потом куплю тебе глазированных сырков, сколько захочешь. И хомяка. Хочешь, буду дарить тебе по хомяку в день?

– Зачем это?

Шнырь задумался.

– Ну, один хомяк стоит всего сто рублей. А потом можем сделать ферму и зарабатывать. Хочешь?

Моя ухмыльнулась.

Потом они пошли в филармонию и слушали там что-то великое – несоразмерное Шнырю и этой ее работе, расплющенной Ольге, маршруточной вони, этому сырому нищему городу. Они шли назад по Дворцовой и остановились, рассматривая спелый розовый закат над Александровским садом. Шнырь состроил умильное лицо и попытался поцеловать ее, но пахло от него травой, травкой, травищей – всё сильнее и больше. Они ели какие-то пельмени в подвале на Невском, и Шнырь невпопад смеялся, и потом напевал песни до самого метро, и в вагоне опять шутил шутку про Александра Мерзкого.

Дома они повалились без сил на диван. Эйфория прошла, в окно било знакомое, совсем уже голое окоченевшее дерево. И небо было не черное, как у нее дома, не звездное, – а какое-то фиолетово-серое, как и всегда здесь. Тревожное, раненое.

– Я включу сейчас песню, котичек, и усну, – объявил Шнырь. – Не шали без меня.

И завернулся в халат, делая последнюю затяжку с тихим шипением.

Моя тоже свернулась калачиком и тупо, остекленевшим взглядом, уставилась – кажется, на меня, лежавшего на полу возле низкого холодильника.

Зазвенели клавишные, неожиданно ледяные, звонкие, низкие. Добавился какой-то тревожный гул и голос, будто издалека, затуманенный, механический.

Было странное время

И не было слов

И был каменный город,

Засыпанный снегом.

Моя приподнялась на локте. Шнырь, кажется, и вправду уснул. Она встала и на цыпочках подошла к окну, уткнулась коленями в горячую батарею.

И в немой темноте

Незнакомых дворов

На пустых остановках

Под северным небом.

Двор пересекал одинокий папаша – отец семейства из угловой комнаты. Он часто бродил один, не торопясь возвращаться из дежурной «Пятерочки», вытаптывал на снегу какое-то послание. «Заберите меня отсюда» – что-то в этом духе, я думаю. Так было можно делать у нее на родине – где белый, чистый, девственный снег. А здесь – только грязь, слякоть и мотыльки серые. Серые, мокрые.

Я искал себе место,

Я шел на огни.

Я хотел узнать способ

Снова стать полным…

Одинокие дни, эти долгие ночи

Пугали меня,

Но я любил их, и видел —

Волны.[13]

И долгое: «Во-о-олны… Волны! Во-о-олны!»

Как азбука Морзе. Три длинных, два коротких. Она села на диван, рассматривая Шныря – спящего, беззащитного. Дергает носом, как зверь.

Когда песня кончилась, она толкнула его. Даже по имени позвала. Шнырь дернулся и замычал.

– Эй! Давай ляжем нормально, а? – она чмокнула его в щеку. – Не поперек кровати, а вдоль.

Шнырь согласно кивнул, но не сдвинулся с места. Моя тяжело вздохнула.

– Слушай, – она снова позвала его. – Скажи, про что эта песня? Про этот город, да? Про Неву?

Шнырь заторможенно хмыкнул:

– Она про наркотики. Котики-наркотики.

И отвернулся, задев рукавом свою стеклянную трубочку на столе.

Он много их жрал, наркотиков. Я теперь догадался. Иногда он был лихорадочно-быстрым, не спал целую ночь, мучая мою, – и сам мучался сердцебиением, что-то строчил как бешеный. Запирался в шкафу – и моя искала его по всей коммуналке. Потом вываливался оттуда – в истерике, с истерическим смехом, и что-то ему казалось, что-то он бормотал про то, как ненавидит свое лицо, свой нос, себя самого, – и ее ненавидит, ведь «мы так похожи». Когда он в очередной раз перестал спать, она рассердилась – и он признался, что принимает «кое-что». Он предлагал и ей – полтаблетки, таблетку, марочку. Она неизменно отказывалась, ругалась, страшась, наверное, не то что бы эффекта этих веществ, просто делать это всё со Шнырем – что падать с большой высоты без страховки.

Только курили они по-прежнему вместе – он раскуривал свою маленькую трубочку, подавал ей, помогал затягиваться. Вместе они потом тупо валились на кровать и слушали какой-то аудиоспектакль про то, как «просыпаешься утром рано, и даже не просыпаешься, а тебя будят. А тебе лет-то немного, ты учишься в каком-нибудь классе шестом. За окном темно – ну, потому что зима, холодно… И до ближайших каникул еще очень далеко, потому что последние недавно закончились»[14].

И на этих волнах они качались – умиротворенные, почти счастливые, и только билось им в о́кна всё то же проклятое, злое, несчастное дерево.

Да еще плакала за стенкой монашка.

16 декабря 

Моя решилась уйти от Шныря. В двадцатый раз, по моим подсчетам, но наконец-то – всерьез.

Она что-то нашла вчера утром у него в компьютере – кажется, переписку с какой-то девицей, – закрыла рот ладонью от ужаса и заревела.

Накануне они уже ссорились, но не сильно. Она ждала Шныря у «Адмиралтейской», он опять опоздал, хотя у них были куплены билеты – то ли на концерт, то ли на сеанс в кино; я не понял, меня оставили валяться в узенькой гардеробной. Назад они шли уже мрачные, и она распекала Шныря за что-то – а он