Светлый лик смерти - Александра Маринина

– А если все это только камуфляж? – устало спросила Настя.

Два дня было потрачено на то, чтобы попытаться найти людей, которые видели Любу Сергиенко во время этого длинного семичасового похода. Спустя два дня выяснилось, что найти очевидцев, которые могли бы подтвердить алиби Любы в полном объеме, никак не удается. Любопытствующая старушка припомнила, что Люба действительно ушла из дома где-то минут через пятнадцать после окончания очередной серии «Милого врага», который идет по Московскому телеканалу, начинается без десяти пять вечера и длится примерно сорок пять минут. Старушка серию посмотрела, вскипятила чайник и уселась с чашкой чаю у окошка на втором этаже. Бдила, стало быть. И нашлись пацаны лет по семнадцать, которые развлекались ночными посиделками на кладбище в обществе бутылки дешевого вина, сами себя на храбрость проверяли. Они тоже видели молодую женщину, которая что-то жгла возле одной из могил на шестьдесят четвертом участке, то есть как раз там, где похоронена бабушка Людмилы Широковой. Оперативник Миша Доценко провел вечер в зеленом массиве между Загородным шоссе и Серпуховским валом, где, по словам Любы, она гуляла в тот вечер, и опросил всех собачников, которые там появились. Двое из них вспомнили странную девушку, которая сидела на скамейке абсолютно неподвижно, как каменное изваяние, ни разу не шелохнувшись за все время, что они выгуливали своих питомцев. И было это действительно в промежутке между девятью и десятью вечера. Один из них, владелец симпатичного бородатого миттельшнауцера, даже заявил, что обратил внимание на девушку, потому что и днем раньше, то есть в воскресенье, она точно так же неподвижно сидела на той же самой скамейке, и выражение лица у нее было какое-то… Одним словом, будто не в себе она. Словно всех близких разом похоронила.

Таким образом, три точки длинного маршрута были более или менее подтверждены, но все равно оставались сомнения относительно того, где была Сергиенко с шести до девяти вечера и в промежутке между лавочкой в зеленом массиве и кладбищем. При умелой организации в первом или во втором интервале вполне можно было совершить убийство. Так, во всяком случае, считала Настя Каменская.

– Если это действительно она убила Людмилу, а в церковь и к Левакову ходила, чтобы отвести от себя подозрения? – говорила она Короткову. – Да, желала смерти бывшей подруге, но ведь дело-то понятное, ревность, злость, отчаяние… Чего не натворишь с больной головы. Вы же не думаете, граждане милиционеры, что это я Милу своей ворожбой кладбищенской извела.

– Да, граждане милиционеры действительно так не думают, – уныло подтвердил Коротков. – Чего делать-то будем, Ася? Совсем мы в этом деле увязли, и никакого просвета. Тебе чутье что-нибудь подсказывает?

– Молчит, как воды в рот набрало, – призналась она. – Но история с письмами мне тоже покоя не дает. Что-то в ней нечисто, Юра. С одной стороны, совершенно непонятно, откуда взялось письмо Дербышева и почему он отрицает, что писал его. С другой стороны, мне непонятно, зачем Стрельников его хранил. И его, и два других письма.

– А что эксперты? Ты им звонила сегодня?

– Я их боюсь, – Настя зябко поежилась. – Они на меня уже кричат. Я и так два последних дня им по десять раз звонила.

– Ой-ой-ой, кто бы говорил, – насмешливо протянул Коротков. – Кого ты испугаешься, тот дня не проживет. Предлагаю бартер. Ты наливаешь мне чашку живительного черного напитка под названием «кофе», а я за это позвоню в лабораторию и приму удар на себя.

– Годится.

Настя включила кипятильник и достала из тумбочки две чашки.

– Юр, ты не думай, мне кофе не жалко, я тебя нежно люблю и готова по пять раз в день поить, но мне все-таки интересно.

– Что тебе интересно?

– Почему ты всегда что-нибудь стреляешь или клянчишь? То кофе, то сигареты, то сахар. Тебе что, чужой кусок слаще? Я же прекрасно знаю, что ты не жадина и не жлоб, ты последнюю рубашку с себя снимешь и отдашь, если кому-то из нас понадобится. И потом, ты денег никогда не просишь. Сам даешь в долг сколько угодно, но никогда не одалживаешь для себя. Значит, дело точно не в любви к халяве. Так в чем же?

Коротков задумчиво усмехнулся, запустив пятерню в густые давно не стриженные волосы.

– А черт его знает, Аська. Я и сам порой удивляюсь. Ведь у меня в столе точно такая же банка кофе сейчас стоит, вчера как раз купил, и чайник есть электрический, и сахар, и чашки. Но у тебя вкуснее, что ли… Нет, не так. Я вот сейчас прикинул и понял, что если бы мне пришлось самому себе кофе сделать у тебя в кабинете, я бы тоже не стал. Наверное, для меня важно не то, что чужое, а то, что из чужих рук дают. Вроде как ухаживают за мной, понимаешь?

– Понимаю. Откуда это у тебя? Неужели дома так скверно?

– Угу. Ты бы видела, с каким лицом Лялька мне еду дает – удавиться можно. Словно тягостную обязанность выполняет. Надоел я ей хуже горькой редьки, я же понимаю. Но деваться некуда. Выгнать меня – у нее совести не хватает, квартира-то наша общая, кооперативная еще, другого жилья у меня нет. А разменивать ее невозможно, она такая маленькая, что кроме двух комнат в коммуналке из нее ничего не выменяешь. Я-то готов в коммуналку переезжать, ради бога, пожалуйста, а ей что делать? Теща еще долго пролежит в своем параличе, ей отдельная комната нужна, а в одной комнатухе Лялька с ней и с сынишкой с ума сойдет. Я уж и так стараюсь поменьше дома бывать, чтобы не отсвечивать, в одной комнате теща, в другой – жена с сыном, и вроде ничего. А когда я заявляюсь, становится по-настоящему тесно. Не протиснуться. Так и живем в атмосфере всеобщей ненависти. Лялька мне всю плешь проела, чтобы я бросил ментовку и шел юристом на фирму или в охрану куда-нибудь. Надеется, что я стану бешеные бабки заколачивать и смогу купить квартиру, тогда она наконец сможет выгнать меня к чертовой матери.

– Уйди сам, – предложила Настя, – зачем же ты ее мучаешь.

– Куда уйти? – с тоской спросил Коротков. – Ты знаешь, сколько стоит квартиру снимать? Самое маленькое – двести долларов в месяц. А жить на что, если вся моя зарплата со всеми надбавками и процентами за выслугу лет – триста долларов. И вообще…

– Что – вообще?

– Не могу я сам уйти. Пацан маленький еще, да и теща больная. Получается, что я как крыса с корабля бегу. Ну как я Ляльку одну оставлю с ребенком и парализованной тещей? Если она сама так решит – тогда другое дело. А я не могу.

– Все с тобой ясно, Юрасик. Любви тебе не хватает и заботы. Ладно, ты притащи мне бакалейные запасы из своего кабинета, я буду тебя поить и кормить, если для тебя так принципиально важно, чтобы тебе подавали на блюдечке и при этом нежно улыбались. А Люся что себе думает? Вашему роману уже четыре года, если я не обсчиталась. Пора и о будущем подумать.

– Она ничего не думает, она двух сыновей растит, мужа обихаживает. Докторскую диссертацию собралась писать. Ей не к спеху. Она все равно от мужа не уйдет, пока сыновья не вырастут. Да и жить тоже непонятно где… Правильно Булгаков сказал, мы – ничего ребята, только квартирный вопрос нас испортил. Ладно, что мы все о грустном? Давай-ка наливай живительный коричневый напиток, и поговорим лучше о Стрельникове.

– А что о нем говорить, пока экспертиза не готова? Между прочим, ты мне что обещал?

– Позвонить.

– Вот и звони.

Юра потянулся к телефону, но оказалось, что в лаборатории никто не отвечает. Он набрал номер еще раз, но с тем же результатом.

– Куда они все подевались? – с недоумением проворчал он, вешая трубку.

Настя глянула на часы и фыркнула.

– Десятый час, счастье мое ненаглядное! Все приличные эксперты давно поужинали и сидят перед телевизором. Я знаю, ты специально завел со мной душещипательный разговор, чтобы я отвлеклась и забыла про твое обещание. Ты сам экспертов боишься не меньше меня. Все, допивай кофе и пошли по домам.

Утром выяснилось, что заключение экспертов готово, но было оно таким, что ясности в деле отнюдь не прибавилось. Письмо, адресованное Людмиле Широковой и подписанное именем «Виктор Дербышев», было исполнено не тем человеком, чей почерк представлен на образцах номер один и два. Другими словами, писал это письмо не Дербышев. Однако это был ответ лишь на первый вопрос, поставленный следователем перед экспертами. Ответ же на второй вопрос заводил следствие в тупик: на письме обнаружены отпечатки пальцев Дербышева. Причем отпечатки совсем свежие. Дело в том, что Виктор где-то в середине августа сильно порезал средний палец на правой руке. Порезал бритвой, поэтому шрам был тонким, но длинным и очень заметным. И отпечаток пальца с этим самым шрамом красовался на письме, которого он не писал. Точно такой же отпечаток и точно такой же шрам, как на сравнительных образцах, взятых у Дербышева на Петровке.

Константин Михайлович Ольшанский велел немедленно доставить Дербышева в прокуратуру. Виктора выдернули прямо с каких-то переговоров, вызвав тем самым бурю возмущения не только с его стороны, но и со стороны руководства фирмы.