Вечный зов - Анатолий Иванов

— Не болтай! — резко проговорил Савельев.

— Не нравится? — спросил Елизаров. — А за-ради чего ты прошлой весной на собрании пообещался на поводок нас с Кирьяном взять, стахановцев полей из нас сделать? И вот уже полтора года с нами бьёшься?

— И сделаю! Я вас на Доску почёта через год-другой вывешу.

— Ничего ты из нас не сделаешь. И ты это сам распрекрасно знаешь. А вот директор МТС поверил. В прошлом годе сразу же новый комбайн тебе дал. Поля для уборки отвёл самые ровные, самые урожайные. Деньжонок-то да пшенички ты больше всех в МТС огреб. А нынче опять на самые тучные поля нацелился в «Красном колосе». У Назарова нынче самый урожай, говорят… Вглубь всё видим, не слепые…

Фёдор свесил с верстака ноги. Сросшиеся брови его дрогнули, изломились, но тут же выпрямились.

— Ишь ты, наблюдательный какой! То-то гляжу, ко всем приглядываешься, принюхиваешься.

Елизаров испуганно уставился на Фёдора красивыми глазами.

— Всяк свою выгоду про себя знает, — усмехнулся Фёдор. — А то здоровье… Тебя бревном не перешибёшь.

— Городишь что-то, — крутнул носом Елизаров, замолчал.

Когда кончился дождь, все трое до четырёх часов работали молча, не переговариваясь.

— Шабаш, — сказал наконец Фёдор и стал отмывать руки в ведёрке с бензином. По территории МТС мелькнула девчонка в платочке, что-то крикнула на ходу, взмахнув обеими руками, умчалась к конторе.

Там маячили уже какие-то люди.

— Что за переполох? — проговорил Фёдор, обтирая руки грязной ветошью. — А ну-ка, узнаем.

Когда подошли к конторе, возле раскрытого окна директорского кабинета толпилось человек двенадцать. В кабинете тоже мелькали люди, на подоконник был выставлен радиорепродуктор. Чей-то неторопливый, глуховатый голос говорил, что германские войска во многих местах перешли сегодня утром чью-то границу, бомбили какие-то города. Какие — Савельев не мог понять, потому что в кабинете навзрыд заголосила женщина, заглушая голос из репродуктора.

— Что тут? Кто это говорит? — спросил Савельев.

— Тише! Молотов говорит.

— А что произошло?

— Что? Война началась!

Женщину в кабинете успокоили или увели куда-то. В установившейся тишине чётко печатались слова:

«Теперь, когда нападение на Советский Союз уже совершилось, Советским правительством дан нашим войскам приказ — отбить разбойничье нападение и изгнать германские войска с территории нашей Родины…»

Фёдор слушал нахмурившись, дёргал толстыми, заскорузлыми, пахнущими бензином пальцами чёрные усы. Елизаров беспрерывно крутил лохматой головой на длинной шее, растерянно хлопал ресницами. Он, единственный из всех, не стоял на месте, подбегал к окну то с одного, то с другого краю. А Кирьян Инютин сел поодаль от всех на землю, на обмытую ливнем траву, опустил голову и застыл недвижимый. Так он и сидел, пока в чистом, давно сухом и горячем воздухе не полились военные марши.

Иван и не заметил, как ушёл Панкрат, — всё стоял, прижимая горячую голову сына к груди. Володька был давно не стрижен, его густые волосы, жёсткие и пыльные, пахли ветром, полынной степью. В груди у Ивана что-то сдавило, он стоял и стоял, ожидая, когда боль стихнет. Наконец оторвался от сына, полез в котомку, достал банку консервов.

— Что это? — спросил Володька.

— Гостинец тебе.

Мальчишка повертел банку, не зная, что с ней делать.

— Это консервы. Не ел, что ли, никогда?

— Не, — тряхнул головой Володька.

Иван вскрыл банку, поставил на стол. Мальчишка попробовал сперва с опаской, потом начал уминать за обе щеки. Иван сидел напротив, смотрел на сына, в груди опять больно застонало, он отвернулся к окну. Возле дома в бурьянах бродил белолобый телёнок.

— Это наш! — живо сказал Володька. — Дядя Панкрат нам подарил.

— Как подарил?

— Ну как? Отелилась у него корова, и он подарил. «Вырастите, говорит, корова будет». — И, помолчав, спросил вдруг: — А ты больше не враг народа?

Медленно-медленно Иван повернул голову к сыну.

— Это кто же тебе сказал… что я враг народа?

— Да кто? Пацаны все дразнили меня.

— Вон как, — тихо произнёс Иван.

— Ага… Когда я маме сказал, что ребятишки дразнятся, она сказала: «А ты не верь…» А сама плакала ночами, я слышал… И дядя Панкрат тоже говорил, чтоб я не верил…

Иван опять долго глядел в окно.

— Они тебе правильно сказали — и мамка, и дядя Панкрат.

— Да я и сам знаю, что никакой ты не враг, — негромко проговорил Володька. — Какой же ты враг? Только…

— Ну, что?

— Непонятно только: почему ты в тюрьме-то сидел?

Иван опять прижал к себе его голову, стал гладить по спутанным волосам.

— А ты думаешь, сынок, мне понятно? Ну, ничего. Подрастёшь — сам всё поймёшь…

— Как же я пойму, если тебе самому непонятно? — помедлив, спросил Володька.

Иван Савельев отошёл от сына, присел на скрипнувшую под ним деревянную кровать. И ответил тринадцатилетнему сыну, как взрослому:

— Видишь, в чём тут дело, однако… Жизнюха-то наша, сынок, так закрутилась, что, барахтаясь в ней, и не разберёшься, что к чему. А ты подрастёшь, и как бы со стороны тебе всё ясно и понятно будет.

Володька, наморщив лоб, пытался вникнуть в слова отца, сероватые глаза его стали не по-детски задумчивы.

— Ой! — сорвался он с места, схватил кнут. — Я сижу, а косари хлеб ждут. Даст мне выволочку дядя Панкрат!

Володька убежал, а Иван походил по комнате, разулся и прилёг на кровать. Было непривычно вот так лежать одному, в тишине, на мягкой, чистой постели. И эта тишина, и высокая деревянная кровать с синими подушками из настоящего пера, большая, недавно выбеленная печь, чистенькое окошко, в которое вламывались потоки солнца, — всё казалось нереальным, неправдоподобным. Непонятно было, как он, Иван, очутился в такой обстановке, не верилось, что он сколько угодно может лежать на этой постели, наслаждаться тишиной, чистотой, покоем.

«Ива-ан! Ваня-а!..» — хлестанул вдруг в уши истошный крик жены. Иван, оказывается, задремал. Судорожно вздрогнув, он приподнялся, сел на кровати. «Почудилось, что ли?»

Иван потряс головой, чтобы сбросить наваждение. Но оно продолжалось, потому что дверь в избу распахнулась, влетела Агата, страшная, разлохмаченная.

— Ива-ан! Ванюшка-а! — упала она ему в колени и тяжело забилась.

— Погоди, Агата… Что такое? Чего ты?! — не на шутку испугался Иван.

— Война, Иван! Война-а…

Агата подняла лицо, вместо глаз её были чёрные, мутные ямы, по розовевшим недавно щекам, сейчас пепельно-серым, дряблым, вмиг износившимся, текли из чёрных ям слёзы…

Семён и Вера возвращались в село степью. Был уже поздний вечер, солнце садилось. Сбоку текла Громотуха. Назвеневшись за день, она текла безмолвно, лениво, заходящее солнце окрашивало её в медно-золотой цвет.

Колька Инютин, Димка и Андрей ушли домой раньше.

Время от времени девушка останавливалась и говорила:

— Сёма, ещё разок.

Семён целовал её. Вера оплетала его шею горячими руками, плотно прижималась, точно прилипала, всем телом.

— Ненасытная ты.

— Ага, жадная я, — соглашалась Вера. — Губы болят, а мне всё хочется… Ох и любить я тебя буду, Сёмушка! Все парни завидовать будут.

Возле села, на берегу реки, толклись несколько парней и девчонок. Какой-то человек в белой рубашке с засученными по локоть рукавами сидел на плоском камне, тренькал на гитаре.

— Там вроде Манька Огородникова… Погоди, я сейчас… Я ей платье заказывала.

Вера побежала к берегу, о чём-то стала говорить с Огородниковой — круглолицей, полноватой, с непомерно большими грудями, которых, как Семён замечал, она стеснялась сама.

Обождав Веру минуты три, Семён нехотя приблизился к берегу. Человек с гитарой запел надрывно-стонущим голосом:

…Я подрастал, я становился краше,Любить девчонок стал и начал выпивать.«Ты будешь вор такой, как твой папаша», —Твердила мне, роняя слёзы, мать…

«Кафтанов! Макар!» — сразу догадался Семён и хотел уйти. Но Макар обернулся, сузил свои прокопчённые глаза.

— А-а, племянничек! Ну здравствуй.

Семён промолчал.

— Не хочешь знаться? — скривил губы Макар. — Ну, я не в обиде.

Ветерок играл тонкой шёлковой рубашкой Макара, на жилистой руке его поблёскивали часы. Хромовые, с квадратными носками сапожки «джимми» были перемазаны глиной. «Вырядился. И сапог не жалеет», — мелькнуло у Семёна. Какая-то огненно-рыжая незнакомая девица подошла к Макару, откровенно и бесстыдно повисла у него на плече, что-то шепнула.

— Отвались, — брезгливо повёл плечом Макар.

На руке у рыжей Семён заметил такие же часы, как у Макара. «Ворованные», — подумал он.