Вечный зов - Анатолий Иванов

— А-а, чёрт, темно! — с досадой сказал Кружилин. — Как он, дьявол, вставляется?

Было тихо, совсем не верилось, что недавно здесь кипел бой. Неподалёку в полутьме чернела бесформенная глыба — наверно, тот танк, который всё же удалось подбить гранатами. В небе, видимо, всё ещё стлались дымы, потому что там то вспыхивали, то исчезали россыпи звёзд. А может, ветер гонял клочья облаков — понять было нельзя.

Боль в боку поутихла, притупилась, и Антон подумал, что рёбра его всё же целые, наверно.

— Что ж теперь делать нам, сынок? Надо ведь что-то делать.

— А что нам, холостым! — усмехнулся Кружилин. — Сейчас в Перемышль зайдём, тяпнем в забегаловке грамм по полтораста для лихости да к бабам завалимся. Шикарная у меня деваха есть в Перемышле… А у ней подруга — ух! И всё просила меня товарища привести, познакомить. Вы как, папаша, насчёт женсостава-то? В силе ещё?

Кружилин пошловато хохотнул, но странно — этот хохоток и слова парня не рассердили Антона, не обидели, а заставили улыбнуться. Антон подумал, что Кружилин совсем не пошляк, просто в нём не перебродила ещё молодая кровь и он любит жизнь. И очень хорошо, что он, Кружилин, пережил сегодняшний день, остался цел в этой мясорубке и вообще теперь останется живой. Через неделю, через две в крайнем случае, немцев отбросят обратно за Сан, Кружилин снова будет ходить в Перемышль, к своей «шикарной девахе», а на этом холме поставят памятник погибшим в сегодняшнем бою. Простой деревянный обелиск, наверное, со звездой наверху. Надо будет потом специально приехать сюда, поглядеть на памятник. Василий всё возился с автоматом, щёлкнул какой-то пружиной.

— Ага, вон какая музыка, — сказал он удовлетворённо и встал. — Ну, пошли, папаша. Винтовку вот возьмите.

Кружилин был тоже оборванный, один рукав гимнастёрки обгорел, а на щеке засохли полосы крови. Всё это Антон разглядел, когда на минуту вывалилась из-за дыма (всё-таки это были дымы) луна и облила искорёженную землю бледно-молочным светом.

— Ты ранен, сынок? — спросил Савельев.

— Пустяки. Гусеницей скребануло. На пяток сантиметров бы правее — и мокрое место вместо головы. А так кожу только царапнуло да клок волос выдрало. Я — счастливый.

Боец пошёл впереди, шёл быстро, уверенно, — наверное, он знал, куда идти.

— Лёлька так и говорит: «Счастливый ты, Вась». Я спрашиваю: «Почему?» — «А потому что, говорит, я люблю тебя…» — Кружилин обернулся, подождал, пока подойдёт Савельев, и сообщил строго: — А вообще-то мы пожениться договорились. Вот отслужу действительную — мне три месяца осталось — и сразу увезу её в Шантару. В армию-то я из Ойротии уходил, там отец мой работал. А сейчас его опять в Шантару перевели. Приеду — и сразу свадьбу. А, здорово?

— Куда мы идём?

— Да, счастливый я, — продолжал Василий, усмехаясь. — Что тут было! Танки перепахали окопы, ушли, как только ихняя пехота вскарабкалась на высоту. Забегали, загалдели, стрельбу подняли. Добивали тех, кто ещё живой. Я лежу, приваленный землёй, одна голова наружи. Почему они меня не пристрелили? Потому, наверное, что морда вся в крови, думали, мёртвый. А некоторых с земли повыдёргивали, согнали в кучу. Кто мог идти, угнали куда-то, остальных очередями прошили. Всё мне видно. Потом все ушли. Я мог бы засветло уползти, да через понтонный мост всё шли и шли колонны ихних войск, автомобили, тягачи с пушками. Заметили меня с моста бы…

Он говорил и говорил не останавливаясь. Савельеву теперь неприятен был его голос. Радуется, что в счастливой рубашке родился, ишь расписывает как всё радостно. И он невольно замедлил шаг. Кружилин через полминуты опять остановился. И когда Савельев подошёл, парень вдруг качнулся, окровавленной головой уткнулся ему в грудь.

— Ты что, Кружилин?! Вася?!

— Я всё видел, всё видел… — не отрывая головы, сквозь рыдания проговорил Василий. — У танков гусеницы в крови, броня чуть не до башни кровью обрызгана… А за некоторыми кишки волочились… как мокрые верёвки. Как же это, а? Как это случилось? Зачем, а?!

Парень рыдал, по-детски всхлипывая. Савельев, изумлённый, ничего не мог сказать, только гладил красноармейца по плечам, по грязным, в засохшей крови, волосам.

— Ничего… ничего, сынок… Всё будет хорошо. — Подумал и прибавил: — А ты, конечно, женись на этой Лёльке. Обязательно, слышишь?

Василий молча оторвался от его груди, сгорбившись, быстро пошёл к тёмной стене леса, почти побежал. Савельев тоже заторопился, боясь отстать, потерять его в темноте.

Он догнал бойца на опушке. Парень сидел на корточках перед каким-то человеком, лежавшим навзничь. Савельев нагнулся и узнал капитана Назарова.

— Вот… — ткнул кулаком Василий в сторону Савельева. — Папаша этот, что в машину ко мне заскочил. А больше никого…

— Ты, Кружилин, хорошо проверил? — Назаров тяжело, с хрипом, дышал, глаза его, кажется, были закрыты.

— Я весь бугор излазил, каждый труп в руках подержал. Нету больше живых.

— Хорошо, Кружилин. Молодец ты, Вася. Спасибо тебе… Только зря ты со мной возишься…

— Что вы, товарищ капитан! Вы ещё на свадьбе у меня… обязательно должны…

— Пить… что-нибудь есть?

— Нету воды, товарищ капитан. Хотя, постойте. Там немец с фляжкой лежал…

Кружилин исчез в темноте. Назаров дышал всё так же шумно и тяжело. Савельев сидел рядом, сжимая между колен винтовку. Никаких мыслей в голове почему-то не было. И радости оттого, что жив, что Кружилин раскопал и вытащил его, тоже не было.

— Вы, Савельев, как, целы? — спросил Назаров.

— Сам не пойму… В голове всё шумит. А так…

— Если выберетесь, скажите моему отцу, напишите, что… В общем — сами знаете. Сами всё видели, что мы могли, что не могли… А Кружилин зря меня сюда выволок. Ноги у меня перебиты. Обе. И плечо. И грудь.

Вывернулся из темноты Кружилин, присел возле капитана, начал поить из фляжки. Потом сказал:

— Надо в лес нам. Поглубже. А там видно будет. Должны же где-то быть наши. Слышите, товарищ капитан!

— Я слышу, Кружилин. Вы идите. Оставьте меня здесь. Это — моё приказание. Ясно?

— Куда яснее, — усмехнулся Василий.

Было, видимо, за полночь, в воздухе посвежело, потянул ветерок, относя куда-то за Сан запах сгоревшего тола, бензиновую вонь. Верхушки деревьев угрюмо шумели.

И этот же ветерок донёс гул далёкой канонады. Савельев почувствовал, что бледнеет, что в сердце начал проникать неприятный озноб. Кружилин стоял рядом, как столб, не шелохнувшись, даже капитан стал тише дышать — все прислушивались к этому далёкому, неясному гулу.

— Это что же, а? Это куда же они прорвались, а? На сколько же километров?.. — растерянно произнёс Кружилин. Он говорил как раз о том, о чём думал, бледнея, Савельев.

— Это за Днестром… Это, наверное, наш аэродром они бомбят, — негромко произнёс Назаров. — Под Дрогобычем есть аэродром… Не могли они… так далеко прорваться…

Даже Савельев понимал, что Назаров говорит это для успокоения, что это не бомбы рвутся, это артиллерийская канонада.

— Ну ладно, — решительно встал Василий и протянул автомат Савельеву. — Пошли, а то скоро рассвет.

— Я приказываю тебе, Кружилин… не трогать меня! Идите…

Не обращая внимания на слова, на стоны Назарова, боец приподнял его с земли, посадил. Потом присел сам, ловко взвалил капитана на плечи, выпрямился, постоял, будто пробуя тяжесть, и, пошатываясь, двинулся в лес.

…До самого рассвета они шли по лесным тропинкам, стараясь держаться в сторону Львова, по очереди несли тяжёлое, обмякшее тело капитана. Сперва Назаров всё стонал, потом перестал, не подавал признаков жизни. Шли молча, только один раз Савельев спросил, принимая на свои плечи Назарова:

— Он живой ли?

— Тёплый пока, — ответил Василий, часто дыша широко открытым ртом. У Антона под тяжестью тела подламывались ноги, сперва он думал, что не сумеет сделать и шага, упадёт и уронит раненого, но, к своему удивлению, шёл и шёл вперёд. Иногда запинался о кочки, ноги путались в траве. Но он шёл, боясь упасть и зная, что не упадёт.

Было по-прежнему темно и тихо, и было непонятно, куда и зачем они идут и был ли вчерашний кошмарный день или всё это привиделось в тяжёлом сне, в каком-то бреду. Антону казалось, прольётся рассвет — и всё встанет на свои места, он вернётся в Перемышль, с утра сходит в парикмахерскую, и тот старый парикмахер ладонью намылит ему щёки и, что-нибудь рассказывая, начнёт стремительно махать перед глазами бритвой. Потом пойдёт на кирпичный завод и будет ругаться с директором. Затем позвонит домой, во Львов, поговорит с приехавшим сыном, сообщит жене, что задерживается ещё на несколько дней, потому что директор кирпичного завода никак не хочет давать ему кирпичи. «А почему, я думаю, не хочет? Может быть, он сразу распорядится об отгрузке… И тогда сегодня же вечером я сяду на львовский поезд…»