У метро, у «Сокола» - Вячеслав Николаевич Курицын

— Представь, что смысл был в покушении на «Соколе», и оно неудачное, — сказал Жунев.

Покровский вздохнул.

Глупо главное убийство совершать в третью очередь. Вдруг что изменится, а ты двоих зря уложил. Ладно, Чебурашка старушек не считает, но ведь логично скорее решить основной вопрос…

Ладно, Покровский действительно обещал Жуневу не бросать другие линии. Досье на дочку старушки номер пять Настя Кох подготовила, Покровский с ним ознакомился. Такое досье, что подозревать дочку глупо. Договорились, что Покровский все же ей позвонит, да хоть сегодня попробует, хотя и уверен, что это пустая трата времени.

Фридман поехал по алиби Фарятьева.

У Кривокапы готов анализ про «Новый мир». Первую цифру, номер дома, не восстановить, там просто слой бумаги соскоблен.

— Вот так с усилием провели по мокрому месту, тряпкой, например. Просушить, возможно, хотели, — сказал Кривокапа.

А вторая цифра 55, и это номер квартиры, потому что перед 55 Кривокапа увидел краткую черточку.

Номер квартиры. В неизвестном доме, на неизвестной улице… И в Москве ли.

Маленький асфальт — тоже готова экспертиза. Тут ничего интересного… ниточек нет. Большой пока не готов.

Ладно.

В столовой Настя Кох ест «мясную котлету» серого цвета. Сегодня ходила в писательский дом. И к Леониду Семеновичу, который подтвердил, что во время убийства вносил с Марией Александровной правку в машинопись романа о перевооружении сталелитейной промышленности. И к одному писателю-пээндешнику этажом ниже.

Поэт с бородой. Пишет о грибах.

— Только о грибах? — заинтересовался Покровский.

— Да, поэмы о грибах, о каждом отдельно. О белых написал, о ядерных, о соленых рыжиках… Круглый год ходит в босоножках на босу ногу.

— Они на то и босоножки, — заметил Покровский.

— Да. Вот только он круглый год…

В любом случае имеет алиби: в дни убийств Ширшиковой и Кроевской был в составе писательской делегации в Уфе.

— К циркачам теперь пойду, — сказала Настя Кох. — У них дом напротив писателей. И там целых два на учете, в том числе дрессировщик коров.

Надо же, коров уже тоже в цирк втянули… Покровский не знал.

Кравцов несется по коридору. Что-то интересное? Еще какое!

Кравцов заново опрашивал свидетелей гибели Ярковой от кирпича, показывал им фото Бадаева. И один из свидетелей, мастер по начинке с фабрики «Большевик» Большаков, уверенно показал, что видел Бадаева в толпе зевак на месте происшествия.

— Точно, говорит, Бадаев там был и подозрительно оглядывался по сторонам, — сказал Кравцов.

— Он же якобы на олимпийском семинаре сидел? — спросил Покровский.

— Столкнуть их рогами и всех делов, — сказал Кравцов.

— Поехали, — сказал Покровский. — Большаков на фабрике?

Да, на фабрике. И Бадаев должен быть примерно на работе.

Забрали на шоколадной фабрике свидетеля (Покровскому показалось, что от него пахло лимонными дольками), приехали на ЦСКА, Бадаева услышали издалека — руководил женщинами, вскапывающими клумбу. Послали мастера в одиночестве пройти мимо Бадаева, не стоит самим светиться.

Но не признал мастер Бадаева! Даже занервничал слегка, когда ему сказали, что на фотографии тот же самый человек, — нет ли со стороны милиции провокации? Люди-то совсем не похожи.

Тьфу!

Потом мастер признался, что он и дальтоник, и в целом слепошарый. Его и за язык не тянули, ну обознался и обознался, бывает. Но счел нужным признаться.

Глупо вышло.

Покровский поспешил на Петровку. Назначено, наконец, на-ко-вёр. Долго грозы бушевали где-то за кадром, вот сегодня Покровский лично имеет шанс окунуться.

В коридоре, по дороге в кабинет Подлубнова, столкнулись с хмырем, что слишком уж приветливо любезничал с Леной Гвоздилиной. Жунев представил Покровскому майора Лапина, нового сотрудника ОБХСС. Глазки узкие, ладонь потная — не любит Покровский таких.

Подлубнов, как всегда, сосал потухшую трубку. В кабинете его сидели два генерала из министерства, а также тот из парткома, которого Жунев так высоко ценил, что никогда не называл по фамилии, а только яркими выпуклыми эпитетами. Как идеологический работник, он считал своим долгом продемонстрировать начальству, что на всей Петровке лишь его толком тревожит память активно подвергаемых убийствам и покушениям участниц войны.

Удача еще, что утром Жунев заскочил к Подлубнову и вкратце рассказал о версии псевдоманьяка. Иначе хорош был бы Подлубнов, впервые одновременно с проверяющими выслушивая завиральную концепцию Покровского. Метафору «дерево лучше всего прятать в лесу» на оперативный язык без потерь не переведешь.

Один генерал, седой, так и не понял, в чем идея.

— Так это он, получается, сам, что ли, не знал, кого ему убить надо, так получается?

— Нет, — сказал Покровский. — Он-то знал. Но чтобы нас запутать, он убил больше старушек, чем было необходимо.

— Это как же такое могло в башку-то втемяшиться? — грозно спросил второй генерал, лысый, имея в виду башку не убийцы, но старшего инспектора МУРа Покровского. Он как раз версию понял, счел ее совершенно надуманной, спровоцированной непрофессионализмом следственной группы. Прозвучало (в адрес Подлубнова) даже слово «попустительство».

Седой генерал в целом поддерживал мнение лысого, хотя и в более мягкой форме.

Самым сложным в оперативной работе Покровский считал необходимость взаимодействовать с кем-либо из вышестоящих сотрудников, кроме Жунева и Подлубнова. Покровский пытался объяснять, рисовал опять схему парка, но, будучи внутри себя уверенным, что генералы недоговороспособны, объяснял без огонька. Генералы хоть и не могли углядеть в его интонациях прямого небрежения, что-то в этом роде чувствовали, наверное, и дополнительно злились. Который из парткома, усугубляя, вставал иногда и говорил о двадцати миллионах советских людей, сложивших голову на полях кровавой брани, о том, что дети все чаще рисуют на заборах и на асфальте свастику.

Когда «из парткома» в очередной раз вскочил (остальные говорили сидя, естественно) и даже замахал руками, Покровский выключил звук, наблюдал лишь за быстро попукивающими губами, за пируэтами белых пухлых кистей, которые, казалось, сейчас оторвутся и поплывут по воздуху, аки дебелые голубицы. «Аки дебелые голубицы» — да-да, именно такую формулировку Покровский в мозгу у себя застал, подивился. Портрет Дзержинского над головой Подлубнова вдруг отклеился от стены, быстро спикировал, сминаясь в воздухе, к тому, что из парткома, и заскочил ему прямо в рот. И второй Дзержинский поплыл по воздуху, скомкался — и в рот «из парткома», и вот уже третий стартует, четвертый, спешат один за другим.

Самовар у генерала знатный, занимает персональный столик в углу кабинета, раскочегаривается в особо торжественных ситуациях.

Карта Москвы у генерала — одна из самых больших в Москве, во всю стену.

За спиной генерала книжные полки, на полках книги. Слева полезные, разные кодексы, выпуски «Следственной практики», справочники. Справа — пятьдесят пять синих томов Ленина. В прошлом году присылали