Сполошный колокол - Владислав Бахревский

– Я приготовлю тебе поесть. За едой и поговорим.

Они сидели друг против друга. Донат молча, жадно ел. Пани смотрела, как он ест, и вдруг на глазах у нее навернулись слезы, она попыталась скрыть их и безудержно расплакалась.

Донат сразу стал беспомощным.

– Ну подожди! Ну зачем ты? Не плачь, ради Бога!

– Я… я… я… – всхлипывала Пани. – Я боюсь потерять тебя.

– И для этого ты посылаешь голубя с сообщением, что мой отряд вернулся?

– Я посылаю голубей Ордину-Нащокину, чтобы он знал: мы работаем на него. Только… только… Только он требует знака от тебя самого… Донат, ради Бога, ради меня, ради нашей любви, ради самого себя! Сделай для Ордина-Нащокина какую-то самую малую малость.

Перед Донатом возникло вдруг яростное лицо Гаврилы: «А Ульяна Фадеева поймать и повесить на колокольне Троицкого дома кой-кому в назидание». «Я пленил Зюсса, – думал Донат, наливаясь гневом, – я разбил дворянское ополчение под Островом. Я сжег острожек. И после этого за дурацких голубей Пани я должен с ужасом посматривать на колокольню Троицкого собора?»

Донат уставился на Пани.

– Что-нибудь с моим лицом? Уж не пожелтела ли я? Такое солнце! В тени загораешь.

– Мне смешно, что ты, моя любовь, самая умная женщина на земле, занимаешься чепухой. Охотница за секретами. Секреты! Как ни таись, они будто вода на песке – не держатся.

– Ты о чем?

– О сплетнях, которые ходят по городу. Сидели мы сегодня на совете, от всех таились. Но с кем угодно могу поспорить, через день-другой наш разговор будет известен всему свету.

У Пани едва заметно дрогнуло веко – вся внимание. А у Доната уши запылали и сердце колотилось в груди, будто он бежал без передыху десяток верст, будто он собирался прыгнуть в полынью между льдинами. Донат знал, что он собирается рассказать сейчас и для кого. Но ему хотелось сделать это. Назло Гавриле, который пугает, Прошке Козе, который никому не верит, Томиле Слепому – самой неподкупности…

– Все болтуны и шуты! – почти кричал Донат. – Максим Яга распушил усы, будто кот: «Я пойду на Снетную со всем ополчением и пушками, я задавлю Хованского». Прокофий Коза руки в боки: «Давайте всем войском ударим на Любятинский монастырь, Хованский пойдет на выручку. Мы его заманим в битву, а потом ударим из города и разобьем!» А после Козы разбивал Хованского сам Гаврила: «Мы ударим большим отрядом на Любятинский монастырь. Князь пошлет ему в помощь часть своего полка. Тогда мы через Власьевские ворота по мосту пойдем на Снетогорский монастырь. Князю придется часть полка и сюда бросить, и вот тогда-то мы и двинем основное наше войско через Варлаамовские ворота на Снетную гору. На Любятин поведет отряд Прокофий Коза, на мост – Максим Яга, острожек осадит у Власьевских ворот Никита Сорокоум. Основное войско поведу я сам. В городе будет сидеть Томила Слепой. Завтра осаде конец. Хованский будет разбит».

Донат выпалил все это единым духом, потом закрыл глаза и сквозь зубы процедил:

– А теперь уйди, Пани, с глаз долой. Ненавижу я вас всех.

Она встала и вышла.

В груди Доната было пусто. Налил вина, выпил. В груди не прибавилось. Пусто было там. Может быть, уже на всю жизнь пусто. Подошел к зеркалу. Долго смотрел самому себе в глаза.

– Лучше жить для себя, чем умереть за кого-то.

– Верно! – сказала Пани. Она была тут как тут. – Донат, милый, ты молод. Тебе жить и жить…

Битва

Гаврила Демидов, всегородний староста Пскова, втиснутый первый раз в жизни в боевые латы, неестественно, будто кукла, сидел на коне, увешанном защитными бляхами и пластинами. Гаврила думал о том страшном, нечеловеческом деле, которое должно случиться по сигналу трубача, а трубач тот должен был трубить, завидя, как он, Гаврила, поднимает вверх десницу с саблей.

Почему эти несколько тысяч человек готовы послушаться его и пойти за ворота, чтобы их там убили? Или им не страшно?

Страшно. Вон какие острые лица у всех.

Эх, люди! Нет бы бросить все эти железки, пойти по домам, к детишкам и женам! В хозяйстве столько дел непеределанных.

Никто не уходил. И Гаврила знал, что вот сей миг поднимет он правую руку с саблей, трубач заиграет, и Прокофии Коза помчится со своими людьми на Любятинский монастырь, занятый ратными людьми князя Хованского, людьми, которые и не знают другой жизни, как только ту, где надо ходить в походы за своей погибелью.

– Не пора ли? – тихо спросил Гаврилу Донат.

В мыслях он был в битве. Уже колол, рубил.

У него дрожало веко. С плеч по спине бежали струйки дрожи, явственные, как ручейки пота. Конь чуял это и тоже дрожал. Не страх это был – лихорадка нетерпения.

В чужой, во вражеской крови собирался Донат утопить намять о вчерашнем постыдном, лживом, низком дне.

Стоило Донату увидеть Гаврилу, и он опять был с ним. Он опять был готов умереть за него, за его Псков, за его правду. Донат настолько приготовил себя к смерти, что видел себя прорубившимся через ряды врагов, чувствовал, как пика врага прошла сквозь его сердце, верил – Гаврила отыскал его на поле боя, склонился над ним и поцеловал в мертвые холодные, но все еще алые губы.

Донату и в смерти хотелось производить впечатление.

– Не пора ли? – еще раз спросил Донат.

– Рано, – ответил Гаврила громко, с тем чтобы внушить людям веру в себя. Староста, мол, знает, когда нужно отворять ворота и бежать в бой, чтоб не прозевать победу.

О нет, Гаврила не понимал, что на войне такой счастливый миг и вправду есть, миг перелома и удачи, о котором гадают полководцы, который извлекают из моря случайностей построениями конницы и пехоты, формулами и цифирью, чтобы схватить его, этот счастливый миг, и оставить при себе, для себя, своего народа и государства на веки вечные. Гаврила не только не понимал этого, он не знал, что ему делать в следующую минуту после того, как он поднимет руку и все придет в движение. Но зато он знал другое. Он знал, что на войне все обязаны верить одному. Безверие – гибель. И еще знал Гаврила-староста страшную псковскую тайну, о которой догадывались немногие. У города был хлеб для осады на годы, было хорошее войско, были мирные люди, готовые воевать, было много ядер и пороха, стрел и свинца. Не было во Пскове одного: человека, который мог бы повести в бой не сотню, не две сотни и не три, а все эти тысячи людей, конных и пеших… Во Пскове не было полководца.

И все-таки Гаврила медлил неспроста. Он должен был вот сейчас, чуя за спиной дыхание трех тысяч людей, решить для себя еще раз тот простой и важный вопрос: «А ради чего эти люди пойдут умирать?»

И он вспомнил счастливую очередь псковичей, которая пришла ко Всегородней избе, чтобы получить хорошую одежду и сытную еду. Да, он, Демидов, накормил досыта сразу всех, всех, никого не прогоняя от стола!

А Хованский пришел, чтобы восстановить несправедливость. Чтоб у одних было много, у других – ничего.

И нужно было драться за волю!

Хованский пришел, чтобы установить в городе всевластье окольничих, которые дела вершили не по разуму, а по прихоти, суд – не по совести, по капризу. Люди Пскова хотели быть судимы за вины свои, а не по деньгам своим.

И нужно было драться за правду!

Пусть, по делам государственным, но Москва согласилась на то, чтобы город голодал. За такое хозяйствование – по морде бы думным дьякам. По морде!

И Гаврила рванул из ножен саблю. Сабля застряла. Он вытянул ее двумя руками, взял в правую и поднял над головой.

Труба запела. Ворота распахнулись, и Прокофий Коза с пятью сотнями конницы поскакал к Любятинскому монастырю.

Все пошло так, как и предвидел Гаврила. Из Снетогорского монастыря вышел отряд конницы и кинулся на помощь монастырю. Гаврила выждал, пока отряд этот пройдет больше полпути, и выпустил через Власьевские ворота тысячу конников Максима Яги. Максим Яга решительно миновал острожек и устремился к мосту, построенному Хованским. Путь ему преградила сотня охранения, но, увидев, что враг превосходит ее силы вдесятеро, отступила по мосту к монастырю и приготовилась к обороне.

– Пора! – сказал Гаврила.

И по знаку его все конные и пешие вышли за ворота. Впереди со своими тремя сотнями шел Донат. Позади него – пехота. За пехотою – конный отряд Гаврилы. По флангам – еще два отряда конницы. Армия была столь внушительна, что у Доната сердце билось вприпрыжку, гордая радость захлестывала. О своем вчерашнем деле он, конечно, не забыл, но вчерашнее казалось ему детской игрой в прятки. Голубки, записочки, голубые-зеленые ленты… Вот она идет – сила, и никакие голубки не помогут тому, на кого обрушится удар. Донат подумал, что он уже сегодня, после битвы, расскажет обо всем Гавриле, и камень спадет с его души, жизнь станет ясной. Как мыльные пузыри, лопнут лживо-радужные хитрости, и он, Донат, станет тем, кем он был на самом деле: нежным сыном, рубахой-парнем, товарищем, вселюбящим и любимым всеми.