Собрание сочинений. Том 1 - Константин Симонов

1974

Самих себя, да и печать,

Нам научить бы отличать:

Первымговорящего

От Впередсмотрящего.

1975

Капитану В. В. Михайличенко

Кто в будущее двинулся, держись,

Взад и вперед,

Взад и вперед до пота.

Порой подумаешь:

Вся наша жизнь

Сплошная ледокольная работа.

1975

Памяти Самеда Вургуна

Вот тебе и семьдесят, Самед!

Молодому, дерзкому и нежному.

Все не верю, вот уж двадцать лет,

Что нельзя обнять тебя по-прежнему.

Есть ушедшие давным-давно,

На кого и до сих пор надеемся,

С кем, с живым ли, с мертвым - все равно, -

Хлебом правды по привычке делимся...

1976

...Верлибр (фр.) - термин, определяющий

широкий и недостаточно ясно очерченный

круг явлений в стихосложении XX в.

К. Л. Э., т. VI, стр. 709

Сегодня, перед обедом, пятого сентября,

Я, находясь в Турции,

Вернее, в ее территориальных водах,

Решил, что годы идут

И, чтобы успеть сочинить

Побольше стихов на разные темы,

Мне пора прощаться с рифмами.

Боже мой, сколько времени

Я угробил на их поиски,

Считал, что ищу свои,

А находил чужие.

Чаще всего

Так оно и бывает,

Только не все признаются.

То ли дело верлибр

С его изумительным принципом:

"В огороде бузина,

А в Киеве дядька",

Который теперь называется

"Потоком сознания"!

Взяв его за основу,

Остается только разбить

Все, что придет в голову,

На строчки разной длины,

Вот вам и верлибр!

Мы стоим в бухте Книдас,

Боясь ветра

И не боясь радио,

Обрывки которого он доносит,

Обрывки лжи

И обрывки правды..,

А у хижины, сложенной из остатков

Греческого театра,

Мальчик борется с ветром,

Таща на веревке козла.

Козел старый, скорее всего родившийся

Еще при императоре Адриане,

А мальчик маленький.

И ветер каждый раз захлопывает

Дверь хижины

Перед самым носом,

А точнее - перед самой бородой козла.

Нас пятеро - двое турок

И трое русских,

Один из них - я, с татарской кровью в жилах,

Что, впрочем, не имеет ни малейшего отношения

Ни к последующему,

Ни к предыдущему.

Нам всем одинаково

Надоел ветер

И надоела вода,

Но, к счастью, не надоело

И никогда не надоест есть,

Тем более что капитан нашей моторки

Готовит прекрасные турецкие блюда

На таком оливковом масле,

Что хочется облизать пальцы

Свои

И даже чужие.

И вдобавок оказывается,

Что турецкая ракия -

Прекрасная вещь для моей печени,

Особенно если ее в меру, до белизны

Разбавлять холодной водой.

Ракию, разумеется,

А не печень.

Капитан удивляется ветру,

Слишком раннему

Для этого времени года,

И вспоминает, как в этой же бухте

Сидел из-за ветра английский посол.

Но это было попозже,

В конце октября.

Бедняга, - думаю я о посл, -

Наверно, сидел тут без телефона

И волновался, как там его правительство

Без его информации.

А мы ничего, не волнуемся,

Сидим себе и сидим

И думаем только - хватит ли харча

Еще на неделю стоянки.

Так мы живем,

Таковы мои наблюдения

И мысли,

Если их можно назвать мыслями.

Однако в конце для приличия

Надо что-то сказать и о вечности.

Вечность - и слева, и справа,

Остатки домов такого-то века,

И остатки храмов такого-то,

И в этих остатках вечности

Кто-то опять копается,

На этот раз, кажется, действительно археологи.

Позавчера мы тоже ходили по вечности

Вместе со стражником в форме

И со словом "музей" на околыше старой фуражки.

Музей когда-нибудь будет,

Хотя иностранцы уже украли

Две головы, мужскую и женскую,

Обе - мраморные,

И один подсвечник,

Если не врут - золотой.

Вечность слева и справа,

А прямо по носу моторки

Тоже вечность, домишко

С небрежно написанным рыжею краской

Вечным, как мир, словом:

"Restorant".

Если ветер продолжится

И у нас не хватит еды,

Мы сядем в ялик

И посетим эту вечность.

Самую реальную из всех.

Такие, как эти, стихи можно писать бесконечно,

Но бумага кончается - и это, увы, реальность,

Жестокая, если угодно.

Если бы я писал это в рифму - ушло бы дней пять,

А так - меньше часа,

Даже жаль, что так быстро,

А еще далеко до обеда...

И если какой-нибудь наш

Отсталый редактор

Не согласится считать

Это стихами -

Отдам их другому,

Более прогрессивному,

Как сделанный мною подстрочник

Для будущего перевода

С русского на турецкий,

Или наоборот.

Или еще с какого-то

На еще какой-то.

В общем - чтоб не пропало!

Не знаю, как с этим в Турции,

Но у нас один из поэтов

Уверял меня, что другой

Именно так и делает,

В связи с недостатком времени,

А также из гуманизма:

Во избежание простоев

У своих переводчиков...

1976

Памяти Николая Островского

Над крышею липы шумят бесконечно,

Цветут и желтеют. За тонкой стеной

На узкой кровати, железной и вечной,

Лежит человек слепой и больной.

Он пристально смотрит на белое что-то,

Где ничего, кроме стенки, нет,

Туда, где по прежним зрячим расчетам

Должен висеть его старый портрет.

Портрет перевешен. В комнате душно,

Сквозь ставни просачивается жара,

В портрете отражены подушки,

Кровать, два никелевых шара

И, поднимаясь над их сияньем,

Петлицы, ремни и высокий шлем...

Какое грозное расстоянье

Между хозяином дома и тем,

Тем безусым, тем круглоглазым,

Тем, чья юношеская рука

Лежит на огромной и безотказной,

Донельзя сверкающей грани клинка.

Вечером, где-то на полустанке,

Между сраженьем и мертвым сном,

Бродячий фотограф за полбуханки

Заснял его с шашкой, на вороном.

И той же ночью, когда на привале,

Сложив трехлинейки в ближнем углу,

Скудный ужин бойцы жевали,

Разувшись, придвинув ноги к теплу,

В местечко ворвался израненный конник,

Лежа ничком на спине коня.

Следом влетели польские кони

И, рассыпаясь, пошли по камням.

Вцепившись в шершавые ручки "максима",

Он бил наугад от стены до стены.

Словно их ветром с коней сносило,

Шарахались к изгородям паны,

Кони бесились, взмывали круто,

С ходу повертывали назад.

Тогда комиссар, улучив минуту,

Поднял и бросил вперед отряд...

А он, чертыхаясь, бежал с пулеметом,

Отстав от своих на сотню шагов,

Когда на рысях из-за поворота

Лошади вынесли трех врагов.

Он покачнулся, остановился,

В глаза их шляхетские поглядел,

Железную тыкву системы Мильса

Бросил под ноги лошадей.

Кони стали в пыли и в мыле,

Шар завертелся, подпрыгнул, и

Трое панов в поднебесье взмыли,

Отдали богу души свои.

А он, завалясь в придорожную глину,

От небывалой боли дрожа,

Всем телом услышал, как в мокрую спину

Врезаются два стеклянных ножа.

Год с небольшим пролежал в лазарете.

Врач на прощанье сказал: "Держись!

Помни, чтоб дольше прожить на свете,

Придется тебе отдыхать всю жизнь".

Состав по разбитым рельсам и шпалам

Его дотащил до родимых мест,

Целые сутки, тревожась, не спал оп,

Из окон рассматривая окрест

Кусок опустелого ржавого фронта;

Теплушки разбитые лезли в глаза -

Страна молчаливо ждала ремонта,

И отказать ей было нельзя.

В тысячный раз за окно поглядел он,

Не хуже, чем в школьные времена,

Из смятых рецептов голубя сделал

И, свистнув, пустил его из окна.

С грехом пополам добрался до дома,

Кобель, не узнав, принялся брехать,

Все дома знакомо и незнакомо,

Дверь отперла постаревшая мать.

Часок повалялся на узкой кушетке,

По двору побродил босиком...

И под вечер тронулся на разведку -

Вставать на партийный учет в губком.

А после был медленный мартовский вечер.