Те же и Скунс - Елена Милкова

Офицер умер последним, успев всадить в тебя пулю. Следы, оставленные у края, неопровержимо свидетельствовали, что вы с ним сцепились в борьбе и вместе сорвались в дымные недра. На самом деле ты снял с него форменную рубашку, разорвал её пополам и замотал ноги, чтобы можно было хоть как-то ступать ими по земле.

Ты знал, что за горами начиналась пустыня. А по пустыне кочевало племя мавади, с которым у доктора Лепето имелись лёгкие разногласия. Разногласия касались то ли нюансов строительства социализма, то ли обстоятельств съедения чьего-то прадедушки лет двести назад. То есть стрельба, насколько тебе было известно, велась почти беспрерывная. И ты понял, что судьба наконец-то подкинула тебе шанс.

Через три недели мавади нашли в песках белого человека, бредившего на неведомом им языке. Белый человек умирал от ран и жары, и молодые воины вытащили кинжалы, чтобы сделать ему последнее благодеяние. Но Мать племени удержали своих детей. Тебе дали немного воды, смазали раны едкой смолой и подняли тебя на верблюда.

А ещё через несколько месяцев лидер социалистической революции, народный герой Серебряного Берега доктор Иоханнес Лепето был злодейски убит агентами западных разведслужб. Ты спрятался там, где спрятаться было нельзя. Охранники президента прошли с собаками в метре от тебя, но не забеспокоились ни собаки, ни люди. Потом коротко гавкнул слонобой «марлин», несомненно заслуживавший доверия больше, чем кто-либо из людей. И мозги царька племени атси залепили телохранителям черные толстогубые рожи.

В отличие от Саньки, ты предпочитал целиться в голову.

Скрыться с места покушения было невозможно. Ты скрылся. На прощание мавади вручили тебе старинный горшок, набитый необработанными изумрудами. Ты пытался отнекиваться. Это не плата, сказала Мать племени. Это подарок. Овеществлённая толика нашей любви.

Знай, белый сын, сказала она. Пока будет жив хоть один воин мавади, каждый год в первый день Месяца Гроз к подножию Спящего Великана будет приезжать всадник.

Знай, белый сын, – где бы ты ни был, тебя всегда ждёт любовь и забота под кровом чёрных шатров, у священного очага…

Когда тебе время от времени дарят необработанные изумруды, в жизни появляются определённые перспективы. Как-то сами собой находятся очень дорогие и очень хорошие клиники. И в них врачи, не только не любопытные, но и страдающие замечательными провалами в памяти. Можно вставить новые зубы. Все тридцать два. Можно не торопясь обсудить с хирургом эскизы и скроить из бесформенной котлеты вполне пристойную внешность. Много чего можно сделать хорошего.

С тех пор ты не единожды гостил у мавади. В первый раз перестал быть правительственный чиновник, вздумавший пустить налево гуманитарные медикаменты, предназначенные кочевникам. Чиновного воришку нашли без каких-либо признаков насильственной смерти в личном кабинете, куда совершенно точно не входил никто посторонний. Во второй раз умерли двое полицеиских-атси, отобравшие корзину фиников у молодого мавади. Некто подстерёг их в переулке и буквально размазал стражей порядка по глухой глинобитной стене.

Стоит корзина фиников двух человеческих жизней?

Конечно, нет. А стоит дальше жить людям, способным из-за корзины фиников жестоко унижать человека?

Определённо не стоит…

На сей раз мавади не удалось вручить тебе никакого подарка. Для других я делаю дело за деньги, сказал ты Матери темени. А здесь я исполняю свой долг. Свой долг сына…

У тебя тогда уже была неплохая репутация в определенных, как говорится, кругах, кличка «Скунс», прилипшая крепче любого из десятков имён, и заказчики по всему миру. Если ты брал контракт, объект мог считать себя коммунистом. Но иногда ты говорил «нет», и твои отказ встречали с пониманием и уважением.

Вопрос о корзине фиников ты каждый раз решал сам. Наёмные убийцы твоего класса имеют право на некоторую придурь…

Стаськино лицо плыло сквозь все его воспоминания. Ясное, доверчивое, неуверенно улыбающееся… Оно то казалось ему совсем Кириным, то обретало черты сходства с его собственным – тогдашним.

Стоит человеку заниматься чем-то таким, о чём невозможно рассказать собственному ребёнку?.. «А у тебя кем папа работает?..»

Тётя Фира приоткрыла дверь в комнату:

– Алёша, я тут чайку заварила, вы будете? Между войлочными хозяйкиными шлёпанцами уже выглядывала любопытная мохнатая мордочка, а сзади наплывал запах оладьев. Получив с жильца плату за два месяца вперёд, тётя Фира почувствовала себя состоятельной женщиной и нажарила оладьев на пальмовом масле, да ещё по совету соседки Оленьки купила баночку импортного шоколадного крема. Может она, в конце-то концов, на закате дней своих позволить себе…

Снегирёв повернул голову и посмотрел на неё. Наверное, вид у него в самом деле был жалкий, потому что тётя Фира подошла и сочувственно погладила его по жёсткому ёжику:

– Вы как себя чувствуете, Алёша? Не захворали? Может, вам сюда поужинать принести?..

– Спасибо, тётя Фира, – сказал Скунс и спустил ноги с дивана. – Сейчас подойду…

Маразм крепчал!.

– Наташечка, будьте добры кофейку, – раздался по громкой связи голос Плещеева.

– Сейчас, Сергей Петрович.

Поспешно нажав несколько клавиш, Наташа выскочила из-за компьютера и схватила пластмассовую бутылку с фильтрованной водой (в «Эгиде» признавали исключительно отечественные фильтры «Роса» с лечебным минералом шунгитом). Заправила красовавшийся на столике «Бош», включила его и только тут спохватилась, что забыла произнести про себя ритуальную фразу. «Вот и весь твой филфак. Подай-принеси…»

Спустя несколько минут она уже входила в плещеевский кабинет, держа на подносе пузатую дымящуюся колбу, сахар, печенье и личную чашечку шефа. В обращении с подносом она ещё не достигла Аллиной виртуозности и всё боялась что-нибудь расплескать или уронить. Несколько раз она даже тренировалась дома, стараясь, чтобы не видела мама (не то начнутся ахи, вздохи, взгляд с молчаливым укором: лакейская должность…). Сегодня, кажется, у неё получалось.

Сергей Петрович ходил туда-сюда вдоль стола, разговаривая по телефону. В одной руке он держал трубку, другой, морщась, растирал лоб и глаза. Очки сиротливо лежали на столе дужками вверх. Наташе почудилось в этом нечто тревожное. Войдя к начальнику в кабинет, она поставила поднос на журнальный столик возле окна, где Плещеев обычно кофейничал с посетителями (в том числе некогда и с нею самой), и хотела закрыть дверь с той стороны. Однако события не стали ждать, пока она это сделает.

– Антон, извини, я после перезвоню… – чужим глухим голосом выговорил Плещеев. Наташа обернулась и увидела, что лицо у шефа совершенно серое, а глаза закрыты, и он медленно опускает трубку на стол, незряче нащупывая ближайший стул и потихоньку оседая мимо него на пол…

– Сергей Петрович!.. – ахнула Наташа, подскакивая и пытаясь поддержать его, обхватив поперёк тела. Где-то на заднем плане крутилась мысль, что всё это, быть может, просто неуклюжий прикол. Или ещё одна «проверка характера»: как, дескать, новая сотрудница себя поведёт ещё и при таких обстоятельствах. – Сергей Петрович, вы что?.. У вас с сердцем?.. Дать валидольчику?..

Она всё-таки умудрилась ногой пододвинуть ему стул, на который он и опустился, невнятно пробормотав «Извините». Наташе почудилось жуткое повторение уже бывшего: почти так же обмякла на стуле её мама, когда Коля не пришёл домой и они стали звонить по всяким справочным и больницам, и наконец во втором часу ночи, когда где-то там обобщили все сведения за сутки…

Усадив Плещеева и убедившись, что он по крайней мере не сползает и не падает на пол, Наташа бросилась к устройству связи на дальнем конце стола и нажала кнопку, снабжённую надписью «Свистать всех наверх!».

– Шефу плохо… – разнеслось по комнатам и закоулкам «Эгиды». Наташа успела подумать, политично ли было вот так обнародовать недомогание руководителя. Может, и не политично. Ну и выгонят. Ну и пускай. Жив бы только остался. Всякое ведь бывает…

Первым в кабинет влетел Лоскутков: Наташа даже толком не успела развязать Плещееву галстук.

– Александр Иваныч, тут… – начала было она. Саша подхватил Плещеева на руки, без видимого усилия поднял и перенёс на старый кожаный диван у стены. Наташа помнила, как в один из её первых дней на службе Сергей Петрович указывал ей на этот диван, со смехом поясняя: необходимая, мол, принадлежность начальственного кабинета. Необычайно способствует сосредоточению творческой мысли… Тогда она ещё подумала, с какой это радости ему понадобилось ей объяснять про диван. Стоит себе и стоит, какое ей дело. Потом дошло – Плещеев словно стеснялся чего-то. Как раз накануне она брала в ларьке апельсины, когда подошёл потасканного вида мужик и, пряча в карман только что купленный пузырь дешёвого пойла, начал ни с того ни с сего её убеждать: не себе, мол, на последние копейки берёт, друг просил, день рождения у него. При этом было полностью очевидно, что бутылка будет выпита в ближайшие полчаса и за ближайшим забором…