Город за рекой - Герман Казак

Архивариус ссылался на то, что сведения подобного рода не даются жителям города или транзитникам и что исключение не делается и в случае значительных лиц. "Даже если я специально приехал сюда с этой целью?" — возразил один как-то раз.

Архивариус выражал сожаление. Иногда во время беседы с тем или иным литератором он перебирал картотеку, чтобы узнать для себя, какое решение в данном случае принял Архив. И, как правило, выяснялось, что лишь очень немногое изданное этими писателями было удостоено временного хранения. Часто он находил при этом особую помету, что означало, как он знал, непродолжительный срок. В каждом из таких случаев была ссылка на определенный параграф в главном томе Архива. Однажды он отыскал это место, там говорилось, что продукция цивилизованной литературы по своему качеству не обнаруживала способности длительного воздействия в силу компилятивных взглядов и суждений, имеющих лишь преходящее значение в пределах жизни одного поколения.

В большинстве своем литераторы покидали стены Архива с сознанием своего бессмертия. Их интеллект, из-за которого каждый из них мнил себя выразителем своей эпохи, незаметно перестал быть инстинктом.

Один раз, правда, случилось весьма примечательное событие. Некий писатель принес целый чемодан с полным изданием своих произведений. Выкладывая том за томом на передвижной столик, он рассказывал, как это делал кто-то уже до него, о таинственном поле букв, которое развертываясь от страницы к странице, в течение десятилетий творческого труда превратилось словно бы из ничего в мир культуры. И вот теперь он хотел бы внести свою лепту как дар будущему в сокровищницу Архива. Архивариус отозвался на это сдержанно, не обнадеживая, но и не разуверяя писателя в его ожиданиях.

Писатель с любовью смотрел на расставленные в ряд тома — плоды своих жизненных усилий. Когда он потянулся к одной из книг, чтобы еще раз подержать ее в руках, она неожиданно распалась на части, листы повыпадали, съежились и рассыпались в прах. Ошеломленный, он отступил шаг назад, потом осторожно взялся пальцами за другой том, но и этот через какое-то мгновение также рассыпался, точно горстка сигаретного пепла. Курьезное происшествие смутило и архивариуса. Ведь это впервые случилось, чтобы прямо на глазах совершился химический процесс очищения, о котором ему в свое время рассказывал Перкинг. Юный Леонхард не смог удержаться от искушения и тоже легонько дотронулся средним пальцем до корешка одного из томов — результат был тот же: страницы с хрустом выпали из переплета и разлетелись, как пожухлые осенние листья. Писатель поймал несколько страниц, но они мгновенно искрошились в его руке. Все трое молча смотрели как завороженные на это зрелище, каждый спешил коснуться пальцем корешка книги, одной и другой, и каждый раз на их глазах происходило разрушение, пока наконец не рассыпался последний том.

— Finis mundi, — произнес писатель. — Что за светопреставление, — саркастически прибавил он, смахивая со своего дорожного плаща хлопья пепла и пыль. Потом взял пустой чемодан и удалился.

Когда архивариус осведомился у Леонхарда, под какой предметной рубрикой значится в его картотеке посетитель, фамулус сказал, что он без колебаний включил писателя в рубрику: "Бывшее бюргерство". Признательная усмешка пробежала по лицу архивариуса.

Больше об этом случае не говорилось.

Вскоре после этого к архивариусу явилась в приемные депутация, просившая его принять участие в одном собрании. Несмотря на предостережения Леонхарда, опасавшегося за силы архивариуса, Роберт все же отправился на собрание, которое состоялось в одном из отдаленных районов катакомб.

Похоже, это была какая-то тайная секта, поскольку лица всех участников покрывали зеленые глазурованные маски, при тусклом освещении производившие впечатление загустевшей слизи. Большая группа мужчин и женщин сидела на каменных плитах. Некоторые казались настолько ослабевшими, что уже не в силах были держаться на ногах и ползли на четвереньках, пробираясь вперед. Многие были совершенно раздеты, у иных на бедрах висели рваные лохмотья. Худые тела, на которых выступали ребра, фосфоресцировали. Все это зрелище напоминало некую средневековую картину Страшного суда, низвержения в преисподнюю дьявола, достойную кисти Брейгеля. Но эти люди шевелились, передвигались бесшумно и протягивали вперед руки; они ползли на коленях тесными кучами, голова к голове, и из коридоров выползали все новые группы. Двое мужчин провели Роберта к узкому, кирпичной кладки, помосту, который как кафедра возвышался над сотнями людей, запрудивших помещение. Время от времени наплывал сладковатый запах газа, который ударял в голову. Некто в зеленой маске обратился с помоста к собравшимся; звучание его голоса напоминало сдавленное клокотание органных труб.

Не добрая воля привела их сюда на встречу, так начал он, но злая необходимость; каждый был оторван от дома, от родного очага; их держали под замком, как преступников, их били и истязали, старых и молодых, пока не усмирили. Говорили о какой-то дезинфекционной камере, только когда захлопнулись двери с резиновой прокладкой, они поняли, что их ждет. Все совершилось так быстро, что они не успели исторгнуть ни жалобы, ни проклятия. Но вот теперь они собрались с мыслями, осознали уже здесь свои последний миг, страшную секунду вечности.

Тут оратор прервал свою речь. Под сводами катакомб прокатилось тысячеустое стенание, подобное хору, сопровождающему литанию. Пораженный, архивариус напряженно вслушивался в слова говорящего. Не только собственная судьба, продолжал тот, мучила его, как и многих из них, а смысл происходящего, но он не находит ответа, и только сомнение и отвращение снова и снова охватывают его. С какой целью это все делается, для чего?

— Для чего? Для чего? — подхватило хором собрание.

Ужаснется ли когда-нибудь земной дух, возвысился голос, что ради заблуждения приносит столько бедствий народу со времен псалмов и по сей день! Больше того, раскается ли дух земли и ее созданий хотя бы раз, что дал людям и народам в ненависти уничтожать друг друга, дал варварам порабощать свободу в собственной стране и обрек на преждевременную противоестественную смерть пустившую многочисленные побеги жизнь — осудив остаться столько цветков без плодов, столько деяний незавершенными!

— Преждевременно! Преждевременно! — снова прокатился волной возглас по собранию.

Он спрашивает, все настойчивее напирал голос человека в зеленой маске, неужели и они, принесенные в тысячекратную, миллионократную жертву, тоже погибли даром, а властители государств, тираны и палачи только и знают, что снова и снова, как это делали из века в век, ради своего господства осквернять, разрушать, убивать и заставлять умирать. Бессильная ярость захлестнула зеленые маски. Ропот пробежал по собранию, слышались резкие выкрики женщин.

Неужели море слез и страданий, море слез всех времен и народов никогда не иссякнет? Неужели земля только для того насыщается проливаемой кровью сотен и сотен тысяч, чтобы, как удобренная почва, принимать в себя новые потоки крови? Настанет ли конец проклятию? Неужели и в наших детях мы станем снова жертвами? Для того только возродимся в них, чтобы терпеть ту же горькую участь, те же боль и отчаяние? Неужели наши цепи так и будут протягиваться от поколения к поколению, неужели прекрасная земля только и будет что живодерней, на которой нам и нам подобным суждено издыхать, как падали?

Собрание с новой силой всколыхнулось и зашумело, как взбурливший поток, конечности выворачивались, трещали кости.

— Не забывать! Не забывать!

Все громче катился возглас. Какой-то молодой парень взлетел, скрежеща зубами, на помост и оттуда жестами пытался заставить собрание выслушать его. Он судорожно водил руками по своему телу, обтянутому серой кожей, показывал на струпья и рубцы. Многие из несчастных вслед за ним тоже стали показывать свои язвы и паршу. Роберт почувствовал удушающее жжение в горле.

Несколько зеленых масок протискивалось через собрание к каменному помосту; они, к удивлению Роберта, неожиданно окрасились в кровавые тона. Может быть, это скудное освещение было причиной столь внезапной метаморфозы? Но эти фигуры отличались от подавляющей массы еще и тем, что на них были черные рубашки и черные штаны, заправленные в сапоги с отворотами. Взобравшись на помост, они пренебрежительными взглядами обвели собрание и в вызывающих позах стали перед хронистом, причем руки каждый из них прятал за спиной, точно стыдился их. Когда один из чернорубашечников заговорил, собрание замерло. Слышно было только с трудом сдерживаемое дыхание.

— Да, — сказала кроваво-красная маска, — мы мучили и истязали. С младенческих лет нас самих избивали, когда мы бывали дерзки и непослушны, и теперь, когда мы стали взрослыми, мы мстим за побои, которые терпели от старших, за душный воздух, в котором росли, за дурное воспитание. Мы стесняем свободу других, как укорачивали нам в свое время крылья. Да, это верно, — разносился пронзительный голос под сводами катакомб, — мы пытали и убивали — потому что мы наемники власти, потому что нас назначили надсмотрщиками и исполнителями проводимой идеи. Каждого, кто не выступал за наше дело, мы расценивали как противника, как не согласного с нами и бросающего вызов. Наши мозги вымуштрованы с одной целью — чтобы сломить всякое сопротивление, сопротивление неповинующегося духа прежде всего. Мы заманивали противников нашего мышления в сети наших действий. Кто не хотел склониться перед нами, того мы сломили.