Город за рекой - Герман Казак

Пытаясь найти выход, он двигался на ощупь, шаря руками по зеркальным стенам, но они или отступали, прогибаясь, назад, или выпячивались, извиваясь зигзагами, и он всякий раз упирался в тупик. И всюду видел он только себя, утыкался в самого себя, подстерегал сам себя — казалось, никакой возможности не было выбраться из этой зеркальной тюрьмы! Он уже начал сомневаться в себе, в реальности своего существа. Может быть, он попал на какое-то своеобразное торжище подземного города, где толкался и кружил весь мир, и он в каждом только узнавал себя? Может быть, это была своего рода галерея образов — наподобие фриза в старом зале кирпичной фабрики, — которая рассказывала по-своему таинственные истории?

Был момент, когда он с ненавистью подумал о Кателе, который привел его на эти фабрики. Но едва только мелькнула у него недобрая мысль о приятеле, как он увидел себя в зеркале сжимающим кому-то невидимому горло, и внезапно тень художника рухнула, бездыханная, наземь. На минуту ему представилась Анна, и он уже видел себя в новом образе — распаленного похотью любовника. Вот выплыла другая фигура, и в ней узнал он снова самого себя — склоненного над архивными книгами и бумагами, отказывающегося от обеда, который принес ему юный фамулус. Из-за его плеча, подобно призраку, глядело лицо Перкинга, и огромный вытянутый перст указывал, сетуя, на пустые страницы хроники. На переплете сидела мумия, и том рассыпался в прах. Мумия исчезла, палец скрючился, и возник господин в сером цилиндре, который небрежно помахивал парой голубых кожаных перчаток. Он увидел в эеркале испуганное, отчаянное выражение своего лица, какое оно приняло, вероятно, в этот момент на самом деле. Все фигуры сиюминутно исполняли то, о чем он только что помыслил. Заглушенные желания и порывы, тайные думы, сокровенные движения души, любовь и ненависть — все в обнаженном виде представало перед ним, как зеркально отображенные действия. Образы проносились, как кадры все быстрее прокручиваемой киноленты.

Теперь он видел себя спускающимся крадучись по объятому ночным мраком каменистому склону вниз, к пограничной реке, ступающим в воду, чтобы переплыть на тот берег. Но, как это бывает во сне, он не может сдвинуться с места, вода засасывает, точно тина, и, сколько он ни силится удержаться, все больше заглатывает его; вот он уже погрузился по пояс, вот уже одна только голова высовывается из воды, и он кричит в ужасе. А это сам Роберт, у которого плавали перед глазами зеркальные своды, повернул голову. Тут надвинулась на него голова Горгоны с его лицом, искаженным страшной гримасой. Когда он уперся рукой ей в грудь, все безмолвные фигуры вокруг, его отражения, схватились за сердце.

Искусственный свет погас, и мистифицирующие зеркальные стены померкли. Постепенно он пришел в себя и, различив в сумраке слабо мерцающий свет в глубине коридора, двинулся на него. Чем дальше, тем светлее становился коридор. Вот он уже достиг лестницы и медленно стал всходить по ней. На верхней ступени стоял, ожидая, Катель, это он выключил искусственное освещение, чтобы Роберт смог найти выход из лабиринта. С чувством облегчения Роберт устремился к нему, чуть пошатываясь.

— Ты снова тут! Спасибо тебе! — говорил он, сжимая руку приятеля и долго не выпуская ее.

— Пока еще тут, — сказал Катель.

— Но где я блуждал? Это было страшно, я думал, что всю жизнь теперь уже не спасусь от этих зеркал, которые показывали мне изнанку моего существа. А я еще хотел кратчайшим путем попасть к себе.

— Этого хочет каждый, — заметил Катель.

— Пойдем отсюда, — с дрожью пробормотал Роберт, — тут все еще веет таким холодом!

Не сразу художнику удалось успокоить напуганного приятеля. По дороге в город он объяснил ему, что тот попал в один из старых тупиков, которые устроены в давние времена и задуманы как ловушки, чтобы сбивать с пути беглецов и дезертиров.

— Много есть чудаков, — говорил Катель, — которые тоскуют по соли земли. Но еще никому не удавалось, что бы ни рассказывало предание, сбежать из нашего города.

— Катель, — сказал Роберт, который мало-помалу собрался с мыслями, — что это за мир, куда меня заслали? Что все это означает? Порой мне кажется, что я как будто в каком-то чистилище.

— Возможно, это путь большого очищения — промежуточное царство, как иные говорят, где отделяются шлаки земли.

— Но куда ведет этот путь? — допытывался Роберт.

— На подобный вопрос мне в Префектуре однажды ответили так: одни полагают, что он каждого приводит к себе, другие — что уводит от себя.

Сколько-то времени они шли молча сквозь серую мглу сумерек, которые быстро сгущались в воздухе.

— Мне кажется, — вновь заговорил архивариус, — что какая-то страшная связь существует между всеми вещами.

— Пожалуй, с помощью Анны, — сказал Катель, — ты когда-нибудь обретешь ясность и испытаешь свободу плененного существования.

Уже стемнело, когда у Старых Ворот архивариус расстался с художником, который сосредоточенным взглядом проводил Роберта, пока тот не скрылся за дверями Архива.

13

Одна за другой представлялись ему картины, виденные во время посещения городских фабрик, вызывая в нем мучительные вопросы. Он часто ловил себя на том, что ходит сгорбившись по своему кабинету из угла в угол; было такое ощущение, как будто какой-то мешок с прахом давит на его плечи. Блуждание в зеркальном лабиринте напоминало своей жуткостью ситуации, сходные с теми, в которых оказывались те или иные группы местного населения, и вот теперь он сам попал в подобное положение.

В тяжелом раздумье смотрел архивариус на пустые страницы тома, врученного ему для ведения хроники. Наконец он взялся за перо и сделал кое-какие пробные записи, попытавшись суммировать пережитые впечатления. В верхнем правом углу листа он вывел слово "Фабрика", но тотчас зачеркнул и надписал над ним: "При знакомстве с фабриками". Далее он набросал следующее: "Жители города суть инструменты слепой власти. Их действия подобны оборотам холостого хода. Существование их протекает в какой-то игрушечной комнате времени, если это так можно назвать. Здесь картина жизни как будто проходит в сновидении. Все движутся по какому-то утерянному следу. Они кажутся затравленными, точно над ними нависла гильотина вечности.

Чем больше я наблюдаю эту жизнь здесь, тем больше некоторые выглядят как куклы".

Потом он исправил слово "куклы" на "муляжи". Написав еще две-три фразы, он прочел все от начала до конца и, недовольный написанным, вырвал страницу из тома, скомкал и бросил в ящик стола.

Как-то раз он взялся было написать Анне письмо, которое думал отправить через Леонхарда. Но желание излить свои чувства прошло. Перед лицом страшной картины, представшей ему на фабриках, с втянутыми в процесс жалкими людскими массами, которые тратили неимоверные усилия впустую, его отношения с Анной казались не менее призрачными.

Вопросы, которые невольно теснились один за другим в его уме, представлялись столь важными, что всякие мысли о личной жизни и взаимоотношениях с любимой сами собой отступили на задний план. Пребывание в этом городе означало теперь уже, кажется, большее, чем просто единичную судьбу.

Он отложил в сторону начатое письмо и живо откликнулся на предложение Перкинга, старшего из почтенных ассистентов, который заговорил однажды с Робертом о том, что пора возобновить прежнюю традицию, а именно регулярно принимать в определенные часы местное население. Это, как он пояснил, входило если и не в обязанность архивариуса, то по крайней мере в заведенный издавна порядок — принимать депутации, выслушивать просителей и ходатаев, по возможности учитывая всякого рода информацию от населения, насколько она могла быть полезной для Архива. Кроме того, как сказал тот же Перкинг, часть давно осевшей здесь касты служащих выражала желание, чтобы их по-прежнему информировали, как это издревле повелось, о разных природных явлениях, к примеру об образовании облаков и дождей, но также и о политическом развитии более отдаленного зарубежья. Для этого архивариус мог бы использовать соответствующие материалы Архива — в том случае, если он откажется от сообщения на основе своих жизненных воспоминаний.

Роберт обещал заняться и тем и другим. Его привлекала перспектива ощутимой, конкретной деятельности, во-первых, она приносила бы непосредственную пользу, во-вторых, он работал бы тогда в Архиве не только как бы для самого себя, но и был бы втянут, как любой другой, в повседневную круговерть. К тому же он полагал, что благодаря общению с разного рода группами населения сумеет лучше узнать желания и нравы местных жителей.

Перкинг заметил ему, что каждый житель имеет право только на одноразовое посещение архивариуса в приемные часы и что многие наперед отказались от этой возможности. Чтобы несколько охладить чрезмерный пыл архивариуса и дать ему представление о реальном содержании этой побочной деятельности, помощник сказал, что посетителей можно распределить по группам, каждая из которых более или менее однородна.