Дневник. Том I. 1825–1855 гг. - Александр Васильевич Никитенко

читал ее в воскресенье Галичу. Он очень доволен ею. Не нашел ни одной мысли, не соответствующей делу. Горячо одобрил изложение некоторых частей ее, зато в других желал бы видеть меньше резкости и пыла.

11 января 1833 года

Начались лекции в институте. Классы почти пусты, потому что большая часть девиц больны.

В городе свирепствует какая-то эпидемия: боль горла, головы, неприятное ощущение во всем теле — вот признаки ее; впрочем, она не опасна.

Был у Штерича. Хотя ему теперь и лучше, но у него, кажется, начало чахотки. Я люблю его. Он благороден, добр, постигает все прекрасное и возвышенное; у него есть воображение, и притом самое утонченнее, светское образование. Обращение его исполнено мягкости и прелести, происходящих не от форм, а от души. Он постиг искусство нравиться в его самом привлекательном виде, то есть любовью склоняя к себе сердца.

14 января 1833 года

Был, между прочим, сегодня у инспектора классов Воспитательного дома, Александра Григорьевича Ободовского. Он просил меня взять на себя преподавание русской словесности в классе гувернанток. Но я дал уже слово инспектору Аудиторского училища и не имею больше времени.

Впрочем, как мои занятия в Воспитательном доме могли бы начаться не раньше, как через два месяца, то до тех пор еще многое может измениться. Во всяком случае я полагаю, что мог бы принести больше пользы, образуя воспитательниц будущего поколения, нежели солдат.

Вчерашняя пятница была у меня бедна посетителями. Эпидемическая болезнь, которую называют гриппом, многих засадила дома. Между прочим был Киреев, автор трагедии «Тасс». Это человек с горячею, оригинальною душою и светлым умом. Речи его отзываются горькою ирониею на жизнь вообще и на жизнь русскую в особенности — жизнь солдатскую преимущественно. Он служит адъютантом у Клейнмихеля.

Ободовский показался мне человеком образованным. Как педагог, он смотрит на вещи ясным оком, как человек, он проникнут стремлением сделать сколь возможно более добра на благородном поприще, на котором он действует. Мне хотелось бы с ним служить.

Сегодня меня очень порадовало в институте первое отделение. Я делал неожиданную репетицию. Девицы отвечали превосходно. Мне кажется — главное достигнуто. Души их раскрылись к принятию тех идей, которые я желал бы вдохнуть в них. Между ними и мною образовалось духовное родство, без которого наставления теряются в воздухе.

Менее доволен я сегодня своею университетской лекцией «О песни и элегии». Никак не могу до сих пор наладить своего дела здесь по крайней мере так, чтобы не чувствовать сильного недовольства собой.

20 января 1833 года

Наконец и меня прихватил грипп. Но так как сегодня пятница, то меня по обыкновению посетили некоторые из пятничных завсегдатаев. Якимов читал свой перевод Шекспировой драмы «Венецианский купец». Он оставил у меня эту пьесу и «Лира», которого тоже перевел. Последний принят уже на сцену.

Женщина в злодеянии отлична от мужчины. Одна предпочитает действовать ядом, другой кинжалом. Так и должно быть. Хотя бы женщина была сам дьявол, она не может любить крови.

26 января 1833 года

В институте у меня в классе был Вилламов вместе с Гулаком-Артемовским, профессором Харьковского университета и членом совета тамошнего женского института. Я экзаменовал девиц. Они робели, но отвечали хорошо, только говорили немного тихо. Инспектриса заметила, что я не лучших вызывал. У нас все делается для парада и показа.

Азия посылает новый бич на Европу — какую-то язву. Говорят, она уже показалась в Оренбурге. Это горячка тифус.

29 января 1833 года

Погода ужасная. Дождь. Снег на улицах почти совсем исчез. В городе очень много больных. Много также умирает. Это не зараза, однако особого рода эпидемия. Как бы то ни было, люди гибнут, как мухи.

Вчера до четырех часов провел на балу у Германа. Когда-нибудь с бала да в могилу. Но, говорит поэт, есть упоение на краю бездны. У Германа между чиновниками велся продолжительный и скучный разговор о наградах, коими осыпаны трудившиеся над составлением свода законов. Звезды, чины, аренды и деньги посыпались как град на этих людей. Чиновники в страшном волнении: «да как, да за что, да почему?» и проч. и проч.; толкам нет конца. Слушая все это, я невольно заворачивал отвороты вицмундира, чтобы скрыть пуговицы, символ моего чиновничества.

Эти люди, впрочем, правы, что желают креста, чина: без этого кто же признал бы их за людей? Если ты хочешь от общества пищи сердцу или страстям своим, то должен предъявить ему все эти блестящие безделицы. Хочешь иметь милую, образованную подругу — справься прежде с табелью о рангах и тогда только приступай к делу. Уважение, любовь людей, все, все надо покупать вывескою достоинств, которых всего чаще не имеешь. Но ты хочешь быть свободен — так ты в войне с обществом. Счастлив, если успеешь спасти свое тело от холода и голода. Больше ничего не требуй.

30 января 1833 года

Вчера был на великолепном обеде у прекрасной вдовы, полковницы Зеланд. Тут было несколько военных генералов. Разговор их о лошадях и выправке солдат показался мне крайне скучным. Нас четверо: я, два Гебгардта и Линдквист, составляли отдельный кружок, который занимался не столько ядением, сколько суждением о яствах и о тех, которые ели. Обед был бы очень хорош, если б последние сколько-нибудь соответствовали первым. Можно бы сделать вопрос: худой человек не меньше ли хорошего соуса? Конечно, меньше, потому что худой человек не исполняет своего назначения, а хороший соус исполняет. Зато сама г-жа Зеланд сияла красотой и радушием.

Мы встали из-за стола в семь часов и чуть не опрометью бросились из столовой, чтобы застать еще спектакль: в этот вечер в Большом театре давали «Ричарда» в таком или почти в таком виде, в каком вышел он из творческой головы Шекспира.

Мы помчались столь быстро, сколько позволяла клячонка ваньки, и явились в театр, когда первое действие уже оканчивалось. О Шекспир, Шекспир! К каким варварам попал ты! Наперечет восемь или девять человек во всем театре (который был полон) изъявляли восторг; все прочее многолюдие или безлюдие было глухо, немо, без рук: ни восклицания, ни рукоплескания! Зато наш Печерин возвратился домой с опухшими руками; он не жалел их для великого Шекспира. Нет, наша публика решительно еще не вышла из детства. Ей нужны куклы, полеты, превращения. Глубины страстей, идеи искусства ей недоступны. Мне стало грустно. Ко мне подошел Киреев; я сказал ему:

— Кажется, публика довольна. Он улыбнулся печально. Я делал глупости, однако ж говорил вслух Гебгардту:

— Объявите, пожалуйста,