Ангел в эфире - Светлана Владимировна Успенская

десять раз быстрее, вызывая сильное повышение половой функции». Перечитав последнюю фразу, Настя задумалась: как бы назвать это новое, только что придуманное ею средство: «Громобой»? «Фейерверк»? «Вспышка слева»?

«Фонтан»!» — догадалась она, завершив текст округлогладкой фразой: «А мужчинам лишь остается ждать, когда препарат появится в свободной продаже»…

— Отлично! — ухмыльнулся Валера, пробежав глазами новый закадровый текст. — То, что надо! Синхрон оставим — он вполне нейтрален, а комментарий новый наговоришь…

Через час он вручил Насте кассету, против обыкновения не добавив при этом ничего скабрезного.

— Спасибо! — обрадовалась девушка, ощущая себя наполовину спасенной. — Если бы не ты…

— Лишь бы помогло, — криво ухмыльнулся Валера.

И безнадежно махнул рукой. Кажется, он тоже догадывался, что дни ее в «Побудке» уже сочтены…

Под веками Насти вспухли слезы — и ушли в зарес-ничную темень… Ничего, она еще поборется!

После телефонного разговора с мамой девушка юркнула обратно в постель, тесно прижавшись к человеку с чуткими пальцами, тому самому, что сейчас с волчьей бдительностью вглядывался в непролазную тьму, будто силясь разглядеть за ней нечто невидимое, но такое важное. Ведь только животным теплом можно было развеять тот волглый холод, от которого она старалась избавиться любым способом, даже так — прижимаясь к чужому телу, словно к родному. Но мрачному чужаку в ее постели эта страшная бесприютность была, очевидно, привычна и приятна, ему было хорошо и покойно обитать с нею бок о бок.

А утром, точнее, уже днем, длинным, до раннего вечера растянувшимся полднем, он, этот случайный, на одну ночь человек, произнес буднично, словно обращаясь не к ней, а в пустоту:

— Пойду… Мне пора.

Настя вопросительно вскинула на него глубокие, озерной синевы глаза. Отвернулась, небрежно дернула плечом.

Уже стоя в дверях, он спросил тускло:

— Оставишь телефон?

Она промолчала — как будто ничей голос не нарушал внутрикомнатной тишины, как будто не было никакого вечера, никакой ночи, ничего не было между ними. Она осталась одна. И останется одной впредь в этом городе одиночек, рыщущих по улице в поисках падали. В отвратительном жестоком городе. В Москве…

Вечером он позвонил ей — откуда только узнал номер? Как добыл? Непонятно… Пусть это останется за кадром нашей истории и Настиного понимания. Все-таки узнал и позвонил, чтобы после телефонного соединения спокойно проговорить в трубку тусклым, равнодушно ровным голосом:

— Ты, кажется, сказала, что тебе понравилась та композиция с ударными…

Она, кстати, ничего такого не говорила. Ей вообще не нравилась его музыка — никогда! Ни до их знакомства, ни теперь…

— Сегодня ночью я работаю в «Бэк-граунде»… Придешь?

Ей не хотелось идти. Но она почему-то пошла.

Это был странный роман, не похожий на обычные отношения, подразумевающие непременное единение душ и постельную болтовню вполголоса и вполнакала — после единения тел, после обоюдной запарки, после смятых простыней, после растрепанных волос на подушке и скомканного одеяла, после обрывистых фраз, прерванных из-за мгновенного понимания обоими смысла и оттого делающих ненужным их произнесение вслух. Вечером Вадим был обычно занят в клубе, а потом они ехали к ней, редко — к нему. И она, вглядываясь в его неправдоподобно суженные зрачки, твердила себе, себе же недоговаривая, — зачем он мне нужен, такой? А потом утешала сама себя — ведь никто ничего не узнает. И обещала себе твердо: сегодня в последний раз. Непременно.

Но через пару дней они опять встречались, либо по его инициативе, либо по ее почину, чтобы, ничего не спрашивая и ничем подробно не интересуясь, просто быть вместе. Чтобы ничего не требовать от партнера — ни расспросов, ни интереса к себе, а требовать только одного — просто быть рядом. Просто быть.

Но потом, с течением времени, она все же поняла: и это требование слишком велико для него, ведь после сиюминутного земного блаженства он беззаботно отплывает в поднебесные лазоревые дали, в заоблачный кровавый перелив, оставив ее совершенно одну, абсолютно одну, а туда за ним она не пойдет, ни при каких обстоятельствах, даже если смертью пригрозят — нет, нет и нет! — не пойдет по этой дорожке из кроваво-капельных точек, взбежавших вверх по локтевой, сизо-набухшей под истонченной кожей вене, не пойдет, и все тут. А с ним она остается только по собственной глупости, по недосмотру, по безалаберности, по одиночеству, но она скоро оставит его, совсем скоро, она должна уйти от него хотя бы из чувства самосохранения, потому что быть с ним — это все равно что встать одной ногой по другую сторону бытия, так же страшно, не нужно и опасно. Словно в сказке, в детской страшилке: берегись, мамочкина дочка, волка с серым взглядом сумрачных глаз, уведет он тебя в дебри лесные, так что не найдешь ты обратной дороги — кроме той, кроваво-капельной, как будто брусничной, только ведь — она знает твердо! — эта дорожка всегда ведет назад, и никогда вперед, всегда вниз, и никогда — вверх, всегда в бездну, и никогда — из нее… Никогда!

Когда после эфира Гагузян объявил об очередной летучке, у девушки испуганно сжалось сердце. Хмурые сотрудники неохотно собрались в просторном кабинете, предчувствуя головомойку, которая не замедлила воспоследовать.

— Значит, так, — начал руководитель программы, посверкивая сталью во взгляде и оглушая стальным акцентом в голосе. — Мы сейчас находимся в глубокой попе! Причем глубину этого места знаю только я…

Никто не посмел отреагировать улыбкой на мрачный начальственный юмор. Сотрудники понуро молчали, как бы придавленные общей виной за неуспех «Побудки».

— Приглашая вас работать, я рассчитывал на ваши таланты, господа… Все же вас не на помойке нашли, а набрали с бору по сосенке! Однако все вы оказались без-дарностями — этот факт очевиден не только для меня, но, увы, и для зрителей тоже… Что за материал вы мне приносите, господа журналисты? Лабуда! Нечего ставить в эфир! Кого в семь часов утра обрадует репортаж о подорожании проездных билетов? Кого спросонья осчастливит интервью с привокзальным бомжем? За все это время только один-единственный человек удержался в контексте утренней программы…

Сотрудники насупленно переглядывались — кто же этот счастливчик, сволочь эдакая…

Выгонят… Через минуту всех выгонят, а программу закроют, подумала Настя, ухнув сердцем в собственное, внезапно опустелое подбрюшье.

— Это Плотникова! — продолжал Гагузян, невесело ухмыльнувшись. — У нее единственной материалы отвечают требованиям утреннего эфира. Я сейчас, конечно, не говорю об их качестве, оно весьма убогое, я говорю о теме… Только Плотникова, одна из вас всех, поняла свою журналистскую задачу так, как следовало понять ее всем…

По рядам пронесся легкий гул, вразнобой зазвучали голоса:

— Мало радостного у