Зовите меня Роксолана. Пленница Великолепного века - Татьяна Вяземская

К счастью, Селима взяла на себя Михримах. Кто бы мог ожидать от тринадцатилетней девочки такого такта, такого умения? Она проводила у брата целые дни. Сама кормила его. Разговаривала с ним, не обращая внимания на то, что он не только не отвечает, но даже порой и не слышит, что ему говорят.

И Селим начал потихоньку оживать.

Что случилось с нянькой, Хюррем не знала. Просто после того злополучного дня она ее больше ни разу не видела. Покинула ли женщина Топкапы своими ногами или была вынесена в мешке и сброшена в Богазичи? Она бы не рискнула поинтересоваться у мужа. Да, по большому счету, хасеки это не очень-то и интересовало. Она, кажется, стала куда более черствой, приняв наконец условия игры того мира, в котором ей довелось жить.

Началась весна. Снег таял; потоки грязной воды бежали по улицам, и Хюррем казалось: вот они унесут с собой все беды – и все будет хорошо!

Но «хорошо» было недолго.

Не прошло и месяца, как ей и Сулейману принесли очередную трагическую весть: на охоте погиб старший сын Сулеймана, Мустафа.

Лошадь, испугавшись чего-то, понесла. Мустафа пытался спрыгнуть, но нога застряла в стремени, и когда лошадь наконец остановилась, от головы молодого шехзаде мало что оставалось.

Тело привезли в столицу в меду, предотвращавшем его разложение. За день до этого во дворец, впервые за много лет, явилась Махидевран. Ее не впустили: пускай за эти годы стража сменилась полностью много раз, но султан, как всем известно, отдает приказ только один раз. Шестнадцать лет назад велено было больше не пропускать «эту женщину» – ее и не пропустили.

Но Махидевран дождалась появления султана; когда он въезжал в ворота дворца со своей свитой, бывшая жена бросилась под ноги султанскому коню. Она рвала на себе волосы и кричала, что это «красноволосая ведьма» погубила ее сына, и молила султана о справедливости.

Пожалуй, лучше было бы, случись эта безобразная сцена в стенках Топкапы, а так – ее свидетелем стала чуть ли не половина жителей Стамбула.

На Диване, специально испросив у мужа позволения присутствовать, Хюррем настояла на том, чтобы была создана специальная комиссия по расследованию смерти шехзаде Мустафы.

Комиссия показала, что смерть его наступила в результате несчастного случая: конь был абсолютно здоровым, подпруга – целой.

Но, конечно, не обошлось без разговоров и в этом случае.

«Рыжая ведьма убрала последнее препятствие со своей дороги! Теперь на трон уж точно сядет ее сын!»

«Конечно, ничего не нашли! А с чего лошадь вдруг понесла? Ее кто-то специально испугал!»

«Я точно знаю: рыжая султанша – ведьма! Она лепит из воска фигурки, хотя пророк и запретил! А потом – р-раз! – иголку в ногу лошадке! Лошадка и понесла!»

«Да нет! Она не в лошадь, она в фигурку самого Мустафы воткнула! Во-о-от такенную иглу! Вот он сразу и умер. А потом, чтобы следы преступления скрыть, коня напугали. Он и понес. Кто теперь докажет, был ли шехзаде при этом живой или мертвый?»

Были и такие, которые пытались защитить ее:

«Да вы что! Она просто от горя тронулась! Один сынок умер, второй, говорят, калекой на всю жизнь станет! Вот и надо было же ей на ком-то свое горе выместить! Потому и подкупила верных людей, чтобы они коня султанского старшего сына кольнули. А как кольнули – он и понес! Я знаю, у меня отец конями торговал, там есть такое место, особо чувствительное…»

От такой «защиты» было еще более тошно, чем от нападок. Люди не любили ее просто так. Потому, что иноземка. Потому, что не родилась мусульманкой. Потому, что султан распустил гарем, лишив их тем самым возможности продать туда своих дочерей. То, что уменьшились налоги, потому что на содержание гарема не требовались теперь деньги – разве об этом кто-то помнил?

Хюррем в очередной раз удивилась самой себе. Уже за столько лет пора бы привыкнуть и не обращать внимания. Она и не обращает – но почему-то порой бывает обидно.

Ей и так плохо – ведь она была по-настоящему привязана к Мустафе! А тут еще – эти разговоры…

Она продолжала принимать послов. Для всех она оставалась все той же Роксоланой: женщиной блестящего ума, которая, вне зависимости от ситуации, всегда могла сохранить здравость суждений и хорошее настроение.

В эти дни Хюррем стала поистине стержнем для семьи. Сулейман, очень тяжко перенесший гибель двоих сыновей и увечье третьего, не скоро смог вернуть себе душевное равновесие.

А сама Хюррем могла расслабиться только наедине с собой. Закрывалась на ночь в своей комнате и выла, сжимая кулаки так, что даже наутро на ладонях оставались следы от ногтей.

Она держалась, но была абсолютно не уверена в том, что сможет продержаться еще долго.

Однажды к ней вошла Михримах. Долго смотрела на мать и молчала. Потом присела рядом, взяла за руку.

– Мама, чем я могу помочь тебе?

– Ничем, милая; я сейчас ничем не занята.

– Я не об этом. Мне кажется, ты с трудом сдерживаешься. Поговори со мной! Ты… ты стараешься, чтобы стало легче нам, нам всем, но никто не понимает, что тебе тоже трудно! Поговори со мной!

Хюррем пожала плечами. О чем она может поговорить с дочерью? С тринадцатилетней девочкой? Впрочем, самой Роксолане, когда ее привезли сюда и сделали рабыней, было немногим больше. Что-то около пятнадцати. Да и самой Стаське, когда с ней произошло это переселение, было всего восемнадцать… Глядишь, пройдет год-другой – и дочь соберется замуж. Может быть, и в самом деле нужно ей рассказать… только вот – что?

– Хочешь, я расскажу тебе сказку? – неожиданно для самой себя спросила она.

Михримах кивнула и уселась прямо на пол, подтянув колени к подбородку. Все ее дети любили сидеть на полу. Все. Включая и маленького Мехмеда, который уже никогда, никогда…

Она почувствовала, как глаза ее наполняются слезами. И впервые за долгие годы Хюррем расплакалась в присутствии другого человека. Она рыдала взахлеб, развозя по лицу слезы и сопли, и жаловалась. На несправедливость людской молвы. На свекровь, которая все еще тихо доживала свой век в своих комнатах, практически в растительном состоянии. На Сулеймана, обида на которого, давно, казалось бы, умершая, вдруг вспыхнула с новой силой: как он мог, как мог оставить ее тогда одну!

На Мустафу, который был таким трудным мальчиком, а потом, когда все наконец утряслось, когда отношения с ним наладились – взял и погиб!

Михримах тихо гладила мать по голове. Когда истерика наконец закончилась, девочка попросила:

– Мама, а расскажи мне о своем детстве!

Слезы моментально высохли. О детстве? Она до сих пор никогда – никогда! – не врала своим детям. Когда-то, возможно, говорила не всю правду, просто потому, что они не все могли понять. Но сейчас… Что делать сейчас?

– Мама, мне так интересно! Ну расскажи, пожалуйста!

Хюррем задумалась. Отправить сейчас дочь – разрушить то хрупкое, невесомое, что между ними возникло сейчас; что-то более существенное, чем просто взаимоотношения матери с дочерью. Солгать? Рассказать какую-то вымышленную историю? Дети так чувствительны к вранью… Рассказать правду? Вообще немыслимо.

– А хочешь, я расскажу тебе сказку?

– О принцессе?

– Нет, не о принцессе. Просто… о девочке.

– О дочери водоноса?

Почему-то большинство сказок, которые няньки рассказывали ее детям, были о дочерях водоносов, в которых влюблялись наследные принцы.

– Нет. Не о дочери водоноса. О дочери… лекаря. Слушай. Если будет встречаться что-то непонятное – спрашивай, но я постараюсь объяснять сразу. Это было много-много лет вперед. Жила-была девочка. Ей было восемнадцать лет, и она была студенткой. Это означает…

Она окончила свою «сказку» уже далеко за полночь. Михримах слушала с открытым ртом и блестящими глазами; когда мать закончила рассказ, они еще некоторое время сидели молча.

– Ну, понравилась тебе сказка? – с напускной небрежностью поинтересовалась Хюррем.

Михримах кивнула. Пока молчит, но что делать, если девочка начнет задавать вопросы?

– Ты хочешь что-то спросить… сказать?

Дочь кивнула:

– Хочу. Мамочка, я тебя так люблю!

Глава 24

Еще одним «громом среди ясного неба» стала проигранная кампания против Азербайджана.

Ибрагим, до этого момента показывавший себя талантливым полководцем, совершил досадную оплошность: не выяснив обстановку, не проведя рекогносцировки, он отправил полки вперед – и они угодили в засаду. Из каждых десяти человек в живых осталось два-три. Жалкие остатки непобедимой доселе армии отступили в беспорядке.

Усугубляло вину то, что, похваляясь перед войском, Ибрагим называл себя Султан Сераскир, что означало «главнокомандующий». По тем временам – почти святотатство, ведь главнокомандующим не только считался, но и являлся сам Сулейман: чаще всего именно он и водил османские войска. Приравнять себя к султану было примерно то же самое, что назвать себя живым богом. И конечно же, об этом донесли не только Сулейману: «доброжелатели» постарались, чтобы это стало известно всему Стамбулу.