Высокая ставка - Марсель Монтечино

В первый вечер на этой вонючей помойке Мэгги не вышла из каюты. Она была так удручена, так разочарована, видя старческие лица пассажиров, поднимающихся по трапу на дрожащих ногах! У одного старика, похожего на свинку, маленькую свинку, был — о, Боже! — горб. Он ковылял по палубе под руку с развалиной — мама мия, надо было ее видеть! А свободной рукой обнимал потрясающе красивую девушку. Может, свою потаскушку... Черт бы побрал эту дерьмовую баржу!

На второй вечер Милт уговорил Мэгги выйти из каюты, пообещав купить ей в первом же порту бриллиантовую безделушку. В этот вечер за капитанским столом собралась вся их группа. Милт любил компании. На Мэгги было новое платье с глубоким вырезом, купленное в Милане, и когда Милт вел ее по красивой маленькой столовой, его буквально распирало от гордости. Я зарабатываю свои камешки, думала она, когда Милт вот так выставлял ее напоказ. Ей, конечно, плевать, что она самая красивая женщина на этой калоше. Не считая, правда, маленькой сучки.

Худшие опасения Мэгги оправдались, когда они расположились за капитанским столом. Рядом с ними вместе со своей компанией оказалась морская свинка, или осьминог, или кто там еще, черт побери, — она никогда не могла их различить. Ну и повезло, подумала Мэгги и бросила взгляд на старую каргу. Та макала хлеб в стакан молока. Мэгги стошнило. Заметив на скрюченных пальцах кольца с бриллиантами, она люто возненавидела старуху, и хотя в своих драгоценностях старая карга выглядела покойницей, приготовленной к погребению, Мэгги вовсе не хотелось с ней состязаться.

А как обхаживали официанты маленького горбуна. Боже! Это был самый большой босс. Они мчались зажечь его ароматную сигару, подливали вина в его стакан, а ее и Милта вовсе не замечали. А ведь Милт — мультимиллионер. Ладно, получат соответствующие чаевые. И еще эта потаскушка! Кто в здравом уме захочет сидеть за одним столом с зеленой девчонкой, да еще такого вида!

Дальше — хуже. За их столом сидела супружеская чета немцев, тоже пожилые. Они разговаривали только между собой. Две старые сестры — старые девы из Ирландии, да еще дряхлый дурнопахнущий аргентинец, который едва не засыпал над тарелкой. О, Боже! Настоящий дом престарелых! Капитан все внимание сосредоточил на ее грудях — обращался к ним, не мог оторваться от них даже во имя спасения собственной жизни. Обычно это забавляло Мэгги, но сейчас повергло в уныние. Капитан перегнулся через Милта, который — о, Боже! — старательно поддерживал разговор с калекой. Юная потаскушка уставилась на что-то за спиной Мэгги, а капитан с идиотской ухмылкой разглядывал ее прелести.

Вдруг капитан, обращаясь к грудям Мэгги, спросил, как им нравится музыка.

— Музыка? — переспросила Мэгги.

— Мой пианист, — пояснил он ее грудям. — Парень что надо, а?

И тут Мэгги услышала: кто-то играл что-то очень красивое.

— Он чудесный, — выдохнула маленькая потаскушка через стол.

Мэгги бросила на нее сердитый взгляд. «Детей нужно видеть, а не слышать, особенно таких, как ты!» — подумала она. Мэгги не очень-то нравилось, что капитан смотрит на нее, но чтобы он отвернулся, тоже не хотелось.

Капитан налил себе еще немного вина, помешал в стакане.

— Никакого шума на моем корабле, никакого тяжелого рока, — сказал он, вытирая губы. Капитан был невысокого роста, ладный, крепко сбитый, с красным лицом пьющего человека, и уж конечно большой любитель женщин.

— Не выношу панк-рок и все такое. Хорошее пианино и хороший пианист, приятные мелодии — лучший фон для еды! Вот почему я нанял этого парня. — Он отодвинулся от стола, поднялся и, покосившись на груди Мэгги, произнес: — Если позволите.

Он пересек столовую и направился в угол, где стоял спинет[13]. Что еще придумал этот клоун? Мэгги повернулась в кресле, и взгляд ее остановился на музыканте. Ах-ах-ах! Вы только посмотрите! В течение всего вечера глаза Мэгги скользили по комнате в поисках какого-нибудь юного дарования, но не увидели ничего стоящего. Не станет же она спать с каким-нибудь стариканом — так что пассажиры исключены; офицеры, канадцы, такие толстые и флегматичные, как Милт; официанты все из Вест-Индии — она не собирается спать с ниггерами. Но этот пианист... То, что надо: длинные черные волосы, сексуальная бородка, черные глаза. Подружки умрут от зависти, когда она им расскажет.

— Леди и джентльмены, гости и команда, — начал капитан хорошо поставленным голосом. Он говорил в микрофон, стоящий возле спинета. — Вы хотите повеселиться, а?

В ответ собравшиеся, преимущественно семидесятилетние, громко зааплодировали.

— А как насчет того, чтобы поприветствовать нашего единственного музыканта Марко, Марко Толедано?

«Марко, — прошептала Мэгги, — Марко. Какое красивое имя!»

Пока капитан разглагольствовал, пианист что-то тихо наигрывал.

— Сейчас мы кое-что исполним такое, чего нет ни в одной программе. Марко и я надеемся, вам понравится. — И, уставясь через всю комнату на груди Мэгги, он запел: — «Голубы-ы-ы-е испа-а-а-нские но-о-о-чи...»

Не слушая нудную серенаду, Мэгги сосредоточила все внимание на пианисте. В конце концов, на этой барже не так уж плохо.

Вот каким был этот вечер. Теперь Мэгги Бехан Пуласки, разглядывая себя в зеркало, мечтала о том, как будет трахать Марко, пианиста. Она живо себе представила, как Марко лежит под ней, на черных шелковых простынях, а она, Мэгги, с изящной непринужденностью скачет на его члене. Она снова была двадцатипятилетней, юной, со свежей молодой кожей, совершенно голой, со сверкающими бриллиантами.

Сэл прошел как можно дальше вперед и прижался к поручням. Мыс корабля, казалось, врезался прямо в холодное, тяжелое небо, — такими низкими были облака. Линия горизонта терялась в густом сером тумане. Не знай Сэл, что сейчас раннее утро, он ни за что не смог бы определить, где находится солнце. Он попытался зажечь сигарету, о голосе теперь можно было не беспокоиться, но резкий ветер погасил спичку. Он бросил сигарету за борт, поднял воротник куртки и вздрогнул: указательный палец нечаянно задел рубец под бородкой. Постоянное напоминание о прошлом, подумал Сэл. Теперь лирические песни будут звучать только в его мозгу. Вдали, в двух-трех милях от «Антонии», показалось нефтеналивное судно, оно двигалось вдоль горизонта, похожее на детскую электрическую игрушку. Капитан Маклиш в рубке погудел, приветствуя танкер, и ответный низкий гудок разнесся над холодным серым морем. Корабли разошлись в ночи. Прекрати, оборвал он себя. Ты просто завидуешь тем, кто может себя выразить.

Обрывки лирических песен и мелодий звучали в его голове. С тех самых пор, как ему удалось выстоять в схватке с Даго Редом и бежать через восточную часть Канады, музыка все чаще заполняла его мозг. Вот как сейчас. И тогда, он это знал, у него рождались новые мелодии. Так было еще много лет назад в Нью-Орлеане, но тогда он увлекся игрой на пианино и потерял всякий интерес к сочинительству. Сейчас он ожил, снова ожил! — и память постоянно возвращала фрагменты из прошлой жизни, фрагменты мелодий. Уставившись в бокал с виски, он слышал голос Синатры, а после пятичасового чая играл песни Сэма Кэна. Одну из них, «Моя сладкая любовь», он слышал однажды ночью, в своей узкой темной каюте под гул машины мощностью в двадцать лошадиных сил. Но в голове его звучала иная музыка.

Так бывало у него раньше.

Он пел, но слышал совсем другие мелодии. Обрывки каких-то песен, наверняка незнакомых ему. Мелодии, которых никогда не слышал. Сэл понимал: это была музыка, он сам ее сочинил, даже не отдавая себе в этом отчета. Это было для него так же естественно, как дышать или ходить.

Сэл проследил, как танкер скрылся за горизонтом, и прошел на нос — волны накатывали на корабль с обеих сторон. Вдруг он услышал свой внутренний голос: «Стул всегда стул, если даже на нем не сидят. Музыкант всегда музыкант. Баллады. Ты будешь писать баллады».

Музыка переполняла все его существо с тех самых пор, как он бежал из отеля «Скайпорт» в автомобиле Даго Реда. Музыка и все возрастающая жажда выразить то, что билось в груди, в голове, что настойчиво предъявляло свои права. Покинув комнату, Сэл направился по шоссе 294 в сторону канадской границы. Кровь сочилась сквозь грязную тряпку, которой он обмотал шею. Десять тысяч долларов Даго Реда в бумажном пакете лежали под сиденьем. Вдруг он поймал себя на том, что мурлычет последний хит: «Я еще не нашел все то, что искал...» «Кажется, я схожу с ума», — подумал тогда Сэл. Сейчас он знал, что это было не безумие — всего лишь реакция на свою смерть и новое рождение. Он умер — Даго Ред задушил его куском фортепианной струны, — а затем он воскрес и теперь весь наполнен музыкой, как базилика Святого Луи во время воскресной мессы, как воскресный вечер на Бурбон-стрит. Он умер, но его вернули к жизни сердечный приступ Даго Реда и грязное, пропитанное кровью полотенце. Он стал ходячим музыкальным ящиком. Это защитная реакция на все, что с ним произошло. Он умер — и снова родился, как какой-нибудь Иисус Христос.