Прыжок - Илья Бражнин

— Здесь живет товарищ Чубаров?

— Здесь, здесь. Проходите. Вот тут первая дверь налево.

В петькиной комнате плавал необычайной густоты табачный дым. Хозяин сидел за столом взъерошенный, окруженный неисчислимым количеством окурков, и писал. Рука его, вооруженная карандашом, безостановочно бегала по белому листу бумаги. Он едва взглянул на вошедшего, бросил — «сейчас» и продолжал писать. Только тогда, когда лист был исписан до отказу, Петька шумно откинулся и потянулся так, что крупный костяк его захрустел на всю комнату.

— Каким ветром и за какой нуждой? — спросил он Семенова, закуривая новую папиросу. Семенов дал ему прикурить, притушил аккуратно свою папиросу и негромко сказал:

— Джега отказался от обвинения. Тебе придется взять это на себя.

Петька положил широкую ладонь на грудку исписанной бумаги.

— Готово.

— Что готово?

— Общественное обвинение готово.

Брови Семенова поднялись кверху.

— Скажи, пожалуйста, какая предусмотрительность!

Петька конфузливо почесал затылок.

— Признаться тебе, у меня и речь прокурора написана.

— Речь прокурора?

— Да, и защитника.

Семенов удивлялся все больше, а Петька объяснял, несколько смущаясь, но не без гордости.

— Я, понимаешь ли, интересовался этим делом принципиально. С самого начала я видел в нем куда большее, чем простое убийство. Я развернул самостоятельный розыск, и теперь я знаю это дело так, как не знает его ни следователь, ни прокурор, ни сами обвиняемые (я говорю обвиняемые, а не обвиняемый, я имею на то основание). Чтобы привести все это в порядок, я выписал все, что ты тут видишь на столе, — все эти речи и все такое.

— У тебя, может быть, и приговор тоже написан? — улыбнулся Семенов.

— Нет, нет, — ответил без запивки Петька. — Приговор будет готов только через час.

Семенов положил свою небольшую сухую руку на Петькину лапу.

— Значит, завтра ты выступишь в суде?

Петька не ответил. Он глянул навстречу немигающему пристальному взору Семенова и вдруг выпалил:

— Ты, Семенов, здорово запарываешь по отношению к Джеге. Ты его не понимаешь ни на полпальца.

Семенов встал. Он застегнул верхнюю пуговицу пальто и, взяв портфель, тряхнул им перед петькиным носом.

— Хоть ты и знаешь все дело на-ять, но я думаю тебя ждут завтра некоторые неожиданности. После суда мы с тобой поговорим. Пока прощевай! Советую тебе отоспаться как следует.

На другой день здание городского театра, где происходил показательный суд, не могло вместить всех желающих, и большая толпа стояла на улице. В самом театральном зале не то что яблоку — зерну яблочному упасть было негде. Ни один гастролер не собирал столько публики, сколько собрал Гришка Светлов. И то сказать — гастролеры убивали картонными кинжалами или стреляли из незаряженных револьверов без курка и барабана, а Григорий Светлов, молодой и красивый, настоящим, доподлинным ножом зарезал женщину, девушку, не актрису, а тоже настоящую женщину, да еще комсомолку. Обстоятельство, достойное того, чтобы попреть денек-другой в душном зале, попариться в жаркой баньке спин и боков. И парились, и прели, и глядели жадно на сцену, на Григория. Он сидел чисто выбритый, с гладким пробором, строгий и бледный. Собой владел как хороший актер. На окружающих глядел холодно, а временами с тонкой усмешкой.

С первой же минуты суда Григорий совершенно неожиданно повел свою прямую, острую и злобную линию. С первой же минуты он встал перед толпой, наполнявшей зал, и перед судом, сидевшим на сцене, — злобный и твердый, независимый и ненавидящий.

На первые же вопросы председателя он отвечал громко:

— Не ломайте комедии. Кому нужны ваши вопросы. Каждый из вас не раз встречали меня и знает имя мое и фамилию и всю родословную.

— Вы не хотите отвечать суду?

— Нахожу глупым отвечать на заведомо ненужные вопросы.

— Предупреждаю вас, обвиняемый, что вы своим поведением действуете себе во вред. Суд здесь не для того, чтобы препираться с вами, а для того, чтобы выявить правду о вопиющем убийстве и насилии, противных всякому нормальному человеку.

— Благодарю вас, я не нуждаюсь в поучениях, так же, как правда не нуждается в ваших нелепых вопросах.

Григорий сел, зло покусывая бледные губы.

Столь неожиданно и бурно начавшееся судебное разбирательство в один миг накалило переполненный зал. Все, что было дальше, жару не сбавляло, а иной раз надбавляло. Судебное следствие билось, как в горячке, и бросало его с одной стороны в другую, как в тряском тарантасе на каменистой размытой дороге.

Гришка отказался сообщить что бы то ни было по своему делу.

Говорили свидетели, и допрашивал их один прокурор. Защитника не было: подсудимый от защитника категорически отказался.

— Убеждать кого бы то ни было в своей невиновности черед подставное лицо — нет ничего глупее! — заявил он.

Всё, что происходило в этот день перед Григорием, беспощадно поносилось им и высмеивалось. Казалось, что он пришел в этот зал если не сам в качестве судьи, то в качестве равноправного бойца. На свидетелей, своих бывших товарищей, он смотрел сквозь узко сощуренные глаза. Он презирал их, а они переминались и чувствовали себя крайне неловко в незнакомой обстановке, но в то же время они не были бесстрастными свидетелями и, давая показания, хмурились и негодовали, говорили с жалостью или жарким возмущением в голосе.

Товарищ Гневашева? Да, они знали Нинку… то-есть товарища Гневашеву. Она была хорошей комсомолкой, хорошим товарищем, хорошим работником. Она работала столько часов в сутки, сколько требовала работа, не прося за свою работу ничего.

— Подавленность, мрачность, нервность?

Да, они замечали, последнее время она как будто была нервной, нетерпеливой, расстроенной, что ли. Думали оттого, что переработалась. Отсекр разгрузил, в отпуск пошла.

— После отпуска видели ее?

Никто оказывается, не видел ее после отпуска и не знал, что она вернулась — до конца отпуска еще три дня оставалось. Только Женька Печерская пояснила, что вернулась Нинка потому, что она, Женька, ее утащила в город, соскучившись по работе, да из-за того, что до нее дошел слух о бывшем в городе наводнении. Сидеть сложа руки, когда в городе такая рабочая лихорадка по ликвидации последствий наводнения, Нинка не могла. О том, что она приехала из отпуска, никто из товарищей кроме Светлова не знал.

— Вы с ней отпуск вместе проводили, — спросил председатель суда Женьку: — вы не замечали у нее подавленного состояния, она вам никогда не высказывала мысли о самоубийстве?

— О самоубийстве?.. Нет, никогда! Она была не подавленная, а злая какая-то. Да, злая, только не характером злая и не с людьми. И со мной и со всеми в лагере она была очень хорошая и добрая. Нет, она в себе как-то зла была. Будто затаила что. Помню, незадолго перед отъездом из лагеря в город мы сидели вечером и говорили. Она все курила и говорила, что комсомолец не должен жениться, не должен любить, что это мешает работе. И так вот зло говорила, будто у нее что надорвано внутри.

— А скажите, вообще в вашем коллективе комсомольцы тоже так, как она, думали, тоже существовал такой надрыв, настроение какое-нибудь особенное было среди комсомольцев или части их? Может быть существовали какие-нибудь кружки?

— Нет. Никаких кружков не было. Коллектив у нас здоровий крепкий, и ни о каких настроениях не слыхать.

— Вы узнаете руку Гневашевой?

Женьке подали предсмертную записку Нинки. Она была помята и порвана. Ее нашли в углу при осмотре комнаты. Она валилась там скомканная в маленький бумажный комок. Женька посмотрела на склеенную из двух половинок записку.

— Да, узнаю, это ее почерк. Только зачем же она ее писала?

Председатель суда взял записку из рук Женьки. По залу прокатился беспокойный шопоток. Вот она. О ней знали из газет еще раньше и ломали головы над «тайной записки». Попытка к самоубийству перед убийством. Все ждали, что на суде тайна разрешится.

На судебном следствии тайна записки осталась, однако, тайной.

Допрос Женьки продолжался:

— Скажите, как, по вашим наблюдениям, не была убитая влюблена в кого-нибудь, в подсудимого, например? Женька задумалась.

— В Гришку-то? Нет, это уж я знаю. Не любила она его. А в другого… В лагере, когда мы с ней в отпуску были, казалось мне иной раз, будто она ждет кого-то или тоскует по ком, но только не думаю я…

Председатель задал Женьке еще несколько вопросов и отпустил. Ее место занял Васька Малаев. Снова заговорили о Нинке; говорили много и все хорошее. Говорили и о Гришке, но хорошего мало было о нем сказано.

Комсомолец был среднего качества, хотя союзные обязанности нес добросовестно. Кружки, например, требующие книжных знаний и начитанности, вел хорошо. Знал много — это правда. И по книжной части был силен. Но в общем, дохлый был комсомолец, и выпроводили его поделом из комсомола. Комсомольцем по книжке не станешь. Последний период вел себя безобразно. Его часто видели пьяным, шатался по кабакам, союзную работу забросил. Опустился. Товарищей сторонился.