Знак шпиона - Андрей Троицкий

На фотографии, сделанной во время какого-то дипломатического приема, Медников, облаченный во фрак, белую сорочку с кружевами на груди, стоял рядом с американским послом в Лондоне. Кажется, на том приеме подавали красное французское вино урожая девяносто пятого года. Этим вином Медников тогда испортил свою шикарную сорочку с рюшками на груди.

Посыпались осколки стекла, упала и разбилась деревянная рамочка. На карточке остался кровавый след. Жена глубоко рассекла кожу на затылке.

– Ну, я, кажется, спросил, сколько там было денег? Мне надо это знать.

Жена не ответила. Кажется, перестала понимать смысл человеческих слов. Она уже ничего не слышала. Не плакала, даже не стонала. Медников, держал женщину за плечо, сграбастал в горсти халат, чтобы не упала. Несколько раз ударил её кулаком в грудь и в шею. Из уголков рта вылезли кровавые капельки. Он разжал кулак. Люба медленно села на пол. Медников отвел ногу назад, соскочил тапочек. Он ударил жену голой стопой в грудь. Люба повалилась боком на пол, оставив кровавым затылком след на обоях.

– Отвечай, – высоким не своим голосом заорал Медников. – Отвечай, когда спрашивают. Ты меня слышишь? Хватит притворяться. Вставай. Сколько денег ты украла?

Он навернул ногой жене в живот. Отступил на шаг, чтобы сделать замах пошире и ударил снова. По бедрам, по бедрам… Еще раз, еще…

На кухне долго и требовательно звонил телефон. Наверняка, Песков посидел в одиночестве и вспомнил что-то важное, ему не терпелось поделиться новой технологией вылизывания начальственных задниц или кого-то осудить за чрезмерное рвение.

Медников остановился, отступил на шаг.

Стоп, стоп… Что он делает? Эти доллары, этот паспорт, они того не стоят. Он ведь не допрос ведет. Он у себя дома, в своей квартире… Это его законная жена. Господи. Хорошо, что зазвонил телефон. Спокойно. Ничего страшного не произошло. Подумаешь, паспорт на чужое имя. Он разведчик, значит, ни в чем не должен отчитываться перед женой, мало ли какая служебная надобность возникла. А и после глубокого нокаута она ничего не вспомнит ни о паспорте, ни о тех деньгах. Тут нечего беспокоиться. Но как он мог так сорваться? Ведь ещё несколько таких ударов, и он забил бы Любу до смерти. Все, хватит, надо… Надо держать себя в руках, а не психовать, как истеричная сучка.

Дыша тяжело, словно паровоз, тянущий в гору состав с углем, Медников отступил в сторону. Черт, да что же такое с нервами….

Жена лежала на полу, поджав одну ногу к животу и выпрямив другую. Лицо залито кровью, от нового халата остались какие-то испачканные тряпки. Она не дышала, а хрюкала, шумно, с заметным усилием втягивая в себя воздух. Медников на ватных ногах прошел в ванную комнату, скинул забрызганный кровью халат и, скомкав его, засунул в стиральную машинку. А потом долго натирался мылом, смывая водой кровь, попавшую на руки и на лицо. Телефон продолжал надрываться. Откуда-то снизу из желудка поднимался столб тошноты, он сплюнул с раковину тягучую слюну, напоминавшую вкусом молоко, прогорклое, скисшее ещё неделю назад.

Вернувшись в кабинет, наклонился, поднял жену на руки и донес до спальни. Положил на кровать поверх одеяла, переворачивая с боку на бок, снял с неё кровавые тряпки, накрыл пледом с кресла. Люба заворочалась, провела ладонью по лицу. Она открыла глаза и стала смотреть на мужа, стоявшего возле кровати, будто хотела спросить, за что ей это мучение под названием человеческая жизнь, но так ничего и не спросила. В глазах Любы Медников разглядел такую ненависть, такое безграничное презрение, которого прежде не видел никогда. Холодок неизвестно откуда появившегося страха пробежал вверх по спине, от поясницы до самой шеи. Жена отвернулась, стала смотреть в черное не зашторенное окно. Она не шевелилась, просто лежала и смотрела в окно.

Он вышел, снова умылся, вернулся в кабинет и долго ползал по полу, собирая разлетевшиеся деньги. Несколько банкнот были порваны, на некоторых отпечатались кровавые брызги. Черт с ними.

В восемь утра придет нянька, которую он нанял. Можно завернуть её прямо с порога. Но, хочешь того или нет, придется поступить иначе, ведь завтра нельзя оставить Любу одну, иначе черт знает что будет. На её лице, груди, на бедрах к утру проявятся фиолетовые разводы синяков. Возможно, у жены трещина в ребре. Хотя синяки и ссадины заживают на ней быстрее, чем на беспородной собаке… Няньке он объяснит, что Люба накануне куда-то спрятала бутылку и, отхлебывая тайком, крепко напилась, когда он разговаривал по телефону с другом. А потом начался приступ буйства, она ругалась последними словами, скандалила так, что у нижних соседей на потолке дрожала люстра, рвалась в магазин за новой порцией спиртного. Он хотел её остановить. Он тоже человек, у него нервы, а не стальная проволока. Сорвался, не сдержался, поднял руку… Любы оступилась, неловко упала, ударилась о столик. Ну, и так далее. Потом муж волосы на себе рвал, выпрашивал извинения на коленях, но что толку.

Медников запер сейф, с мокрым полотенцем через плечо прошел в спальню, скинул с жены плед и долго стирал с её тела следы загустевший крови. Только во втором часу ночи, он вернулся в кабинет, расстелил диван и, отвернувшись к стене, попытался заснуть.

– Так жить нельзя, – сказал он вслух и рассмеялся нервным смехом. – Но я ведь живу.

Москва, Покровка, районная прокуратура.

19 октября.

Ирину Константиновну, вдову Максима Никольского, дипломата, покончившего с собой в конце прошлого месяца, вызвали в прокуратуру повесткой к часу дня. За последние недели Никольскую уже дважды тягали сюда, и следователь юрист второго класса Панфилов, пожилой мужчина, считавший дни до выхода на пенсию, задавал ей простые и очень тактичные вопросы, имеющие прямое или косвенное отношения к трагической кончине супруга.

На этот раз в знакомом кабинете вместо Панфилова, носившего синий форменный мундир, оказался средних лет мужчина в твидовом коричневом пиджаке, темных брюках и ярком галстуке, купленном явно не на вещевой барахолке. Одежда, вполне приличная, фирменная, возможно, этот пиджак и галстук могли поразить воображение какой-нибудь домохозяйки из провинции, но только не Ирину Константиновну, знавшую цену каждой тряпке, хоть мужской, хоть женской.

В кабинете временно хозяйничал подполковник внешней разведки Сергей Васильевич Беляев. Когда он открыл дверь, пропустив Никольскую в помещение, показал на стул, и прошелся взад-вперед вдоль подоконника, острая на глаз Ирина Константиновна заметила, что новый прокурор слегка прихрамывает на правую ногу, будто у него побаливает колено. Про себя она сразу решила, что этот человек, судя по его одежде и повадкам, занимал какой-то важный пост в ГУВД или даже Министерстве внутренних дел, разумеется, брал взятки и жил на широкую ногу, но вот проштрафился, даже получил травму, скорее всего, по пьяному делу, и теперь заброшен на бумажный фронт, в эту помойку, районную прокуратуру, разбираться с зависшими делами.

Беляев, заняв место за столом, не стал заполнять протокол допроса свидетеля, как это делал его предшественник. Только полистал записную книжку и поднял на посетительницу серые выразительные глаза, под этим взглядом Никольская, натура не слабая, волевая, вдруг испытала то ли робость, то ли страх. Мужчина, выдержал долгую паузу и, запоздало спохватившись, представился:

– Меня зовут Баранов Алексей Николаевич, – он развернул удостоверение и держал его перед носом Никольской так долго, чтобы та успела изучить «корочки». – Старший следователь районной прокуратуры.

– Я уже догадалась, – усмехнулась Никольская. – Что вы старший.

Она положила на столик сумочку, открыла её, вытащила надушенный носовой платок, зная наперед, что скоро придется плакать.

– Поймите меня: мой любимый муж покончил с собой. Эта такая нелепая дикая смерть, такая потеря, для меня и моего ребенка, что мы до сих пор не можем придти в себя, оправиться от шока. Но память, память, что о Максиме. Это то самое…

– Что, то самое?

– Самое дорогое, что у меня осталось. Память – это святое. Но вместо того, чтобы помочь мне забыть эту страшную душевную боль, вы постоянно сыплете, как говориться, соль на раны. Вызываете меня сюда, донимаете вопросами. Ну, чем я могу помочь следствию?

Никольская говорила складно и уверенно, как по писанному, с эмоциональным надрывом, потому что точно такие фразы она уже повторяла старику Панфилову, который конфузился, чувствовал себя неловко, доставляя беспокойство достойной женщине, пережившей большую беду. Но, кажется, на Баранова эмоциональный монолог не возымел действия. Следователь высморкался в платок и, шумно прочистив нос, открыл папку и положил на стол несколько фотографий.

– Я пока ничего вам не сыплю, ни соль, ни перец, – сказал он. – А вот этот человек на фото, видимо, здорово помогает залечить душевные раны.