Парикмахерия - В. Бирюк

– Часть 19. «Парикмахер-парихмахер, а пошёл бы-ка ты на х…»

– Глава 100

«Мы любим тех, кому даём, больше, чем тех, кто даёт нам» — ещё одна общеизвестная истина.

«Я виделместа,где инжир с айвойрослибез трудау рта моего…».

Маяковский прав: чтобы ощутить что-то как своё — надо в это вложиться. Трудом, вниманием, кусочком жизни… Так и я: ощущение того, что это моя земля, моё селище, моё… возникнет после того как я сюда вложусь. Своим трудом, своим умом, своими эмоциями. И моими людьми. Хорошо бы сделать это не по стиху. А то там дальше: «с пулей ляг, с винтовкой встань». Хотя… откуда тут пули и винтовки? Среднее средневековье, извиняюсь за выражение. Вот в нем и делаем «моё».

Ну-с, Пердуновка, принимай нового владетеля.

Наконец начали копать. На скорость. Соцсоревнование в могилокопании.

Николай улизнуть, было, захотел.

– Да я… да там… припасы собрать… Перунову хату глянуть…

– Это — само собой. Но — позже. А пока — ты могилу копаешь, я — сажень делаю.

Вообще-то это называется землемерный циркуль. Но даже в третьем тысячелетии вот эту деревянную буковку «А» называют «сажень». Хотя у неё расстояние между концам ножек — два метра. Берём жердину подходящую, раскалываем на две половинки вдоль. Затёсываем концы с одной стороны. С другой, чуть сместив концы, чтобы рукоятка была, шилом пробиваем дырочки. Дырочки совмещаем. И вбиваем в них палочку. Называется шпенёк. Потом аналогично ставим перекладинку.

И ради этого надо было в двадцатом веке двадцать лет учиться? И сдавать интегрально-дифференциальное исчисление пополам с марксизмом-ленинизмом? Вот именно. Как сказала одна наша однокурсница, ярая коммунистка и активистка, попав по распределению туда, куда её послали: «Чтобы понимать политику нашей партии надо много и долго учиться». Поскольку нормальный человек смысла в той, да и в этой, партийной политике уловить не может.

А мерную сажень сделать — это здесь и вправду продвинутым надо быть — на «Святой Руси» землю меряют верёвкой. «Верьвь» называется. Во всякой веси — своя. Общинное достояние. До такой степени, что в «Русской Правде» слово «верьвь» используется как синоним слова «община».

«И если есть те кто приходят к тебеНайдутся и те кто придут за тобойТак жеСвязанные одной «верьвью», вздрюченные одной целью».

Правительства всегда пытались как-то этот процесс межевания упорядочить, Ну надо же знать — сколько с кого брать! Как было написано на плакате в одном большом магазине: «Товарищи покупатели! Не воруйте товары с полок — не конкурируйте с правительством!».

В 1752 г. вышел Манифест Елизаветы Петровны о Валовом (генеральном) межевании. По инструкции измерение расстояний рекомендовалось выполнять межевой цепью длиною в 10 сажень, состоящей из 100 или 70 звеньев, соединённых между собой кольцами. Для 70-коленных цепей расстояние между центрами двух соседних колец равнялось 0,1 сажени или 1 футу. Для измерения углов рекомендовалась астролябия. В качестве меры площади была принята десятина размером 80*30 сажень.

Народ это вытерпел. Но когда уже в 19 веке во время реформ Александра Второго Освободителя пошло массовое размежевание помещичьих и крестьянских земель, вольные, но вдруг ставшие безземельными, россияне возмутились. Они ловили землемеров и били. А мерную верёвку — урезали. «Обрезание» землемеров зашло так далеко, что правительству пришлось вновь оснастить своих полевых работников железными цепями. Перерезать их не удавалось. Но находились умельцы, которые втихаря, пока землемеры пьяные лежат, их цепи рвали. О чем, вероятно, и говорит великий русский поэт и большой знаток крестьянской жизни Некрасов, в своём историческом произведении «Кому на Руси жить хорошо?»:

«Порвалась цепь великаяПорвалась-расскочилася.Одним концом — по пьяному.Другим — по мудаку».

Некрасов, он такой, он знаток. Сам спрашивает: «а кому это тут — хорошо?» и сам же отвечает:

«Кто до смерти работает,До полусмерти пьёт».

Поскольку после смерти уже не выпьешь, то мы и не торопимся. Работать.

А я, хоть и русский, но неправильный: как крышу на поварне снесло — насчёт «завязать» подумываю. Пока до «полусмерти» не дошло. А пока вот занятие нашёл — землю святорусскую измеряю. Ну это точно: делать можно долго — «до смерти». Ещё и детям останется. «Велика Россия, а измерять некому». Но я начал — прихватил Сухана, пошёл смотреть место.

За Пердуновкой, дальше от реки, сперва — низинка, по которой дорога идёт, а потом довольно высокая песчаная грива, под углом к реке. На гриве растёт нормальный сосновый бор. Чистый, светлый. По краям-то уже осинник с березняком, а по хребту этого длинного холма — сухо. Вот тут и будем строиться.

В моё время так деревню ставить нельзя — место под огороды при подворьях должно быть. А здесь огороды — за огородой. За тыном, за частоколом. Застройка получается довольно плотненькая. Но не сплошная, как в Европах. Недостаток места в поселениях хомосапиенсов возникает из-за необходимости оборонительной линии. Тын, частокол, палисад, огорода. Чем она короче, тем лучше её защищать. «Оборонительные порядки противника при отступлении уплотнились, в то время как наши наступающие армии — растянулись». Это про Польский поход Красной Армии, он же — «третий поход Антанты». Впрочем, так же можно почти про любой бой хоть в древности, хоть в Новейшем времени.

Здесь это все всенародно понимают и формулируют на уровне фолька: «Хороши хоромы, да нет обороны». Без тына — никак.

Европейские горожане настолько не хотели вылезать за городские стены, что ставили дома стенка к стенке. Улица образовывалась фасадами домов. И выступающие, из-за недостатка места, вторые этажи почти смыкались над улицами, обеспечивая приятный полумрак и раздолье для всяких «потьмушников», влюблённых, крыс и микробов. Солнечный свет, который кучу мрази сам по себе уничтожает, не доходил до мостовых европейских городов.

Южнее, где с микробами ещё веселее, в ходу «греческая» застройка. Глухие, каменные или глинобитные, задние стены заборов, домов, построек — вдоль улиц. Места общественного пользования совершенно не затенены, выжигаются жарким южным солнцем и в рассадники не превращаются. Открытые стены с окнами, дверями, террасами — фасады в нашем понимании — внутрь, в патио. Застройка, как наша «избушка на курьих ножках» — к людям задом. Слепо-глухо-немая. Глухие стены до такой степени, что не только окон, но и дверей иногда нет. В «1001 ночи» хорошо выпивший с халифом аристократ в Багдаде, по дороге домой мочится у стены чьего-то дома и опасается: как бы его кто-нибудь в спину ножом не ударил. Но вместо кинжала под лопатку ему на голову опускается корзина. В которой его и втягивают в покои прекрасной дамы. Поскольку других входов в этот дом — нету.

В перенаселённом Иерусалиме даже в конце 19 века народ отказывался селиться за стенами города. И только когда на деньги европейских благотворителей был отстроен целый микрорайон, когда за переезд стали давать серьёзную денежную премию, а само жилье было бесплатно, — несколько сот самых нищих и бездомных семей согласились перебраться на другую сторону «геенны».

На Руси застройка принципиально иная — усадебная, подворная. Улица ограничивается не стенами, а заборами усадеб. Причина простая — на Руси строят из дерева. И страх пожара сильнее страх нападения. Как выгорают деревянные города… Когда Тохтамыш, через полтора года после русской победы на Куликовом поле, осадил Москву, жители набили грамотами своими все каменные церкви в городе на высоту своего роста. Всё сгорело. Но это города, о них хоть иногда в летописи что-то промелькнёт. А деревни просто горят регулярно. Без всяких «тохтамышей».

Мои современники не имеют, в большинстве своём, личного опыта таких несчастий. И слава богу. Хотя… — не по-русски это. По нашему, по исконно-посконному, должно быть как у Некрасова:

«Не то ли вам рассказывать,Что дважды погорели мы,Что бог сибирской язвоюНас трижды посетил?»

И то правда — два пожара да три эпидемии да один сын в рекрутах — за одну, ещё вполне не завершённую, жизнь крестьянки «с красивыми ресницами» во второй половине даже 19 века…

«Ногами я не топтана,Верёвками не вязана,Иголками не колота…Чего же вам еще?».

Говорить не о чем. Скучная, благополучная, размеренная жизнь. Мор, да глад, да пожар, да рекрутский набор…

«И ужас народа при слове «набор»Подобен был ужасу казни».

Так вот — до этого «благополучия» — ещё семьсот лет. Фольк так и говорит: «Ох, господи, не доживу».

Не будем «доживать», будем жить. И попробуем организовать своим смердам и холопам максимально близкое подобие этой самой «скуки». С максимально однообразной сельской жизнью.