Колеса ужаса - Свен Хассель

Я тупо кивнул. Единственной мыслью у меня было: «Теперь знаю, из чего сделана железная дорога».

— Вы едете в Бобруйск. Полагаю, за знаменем.

Внезапно офицер разозлился и обругал меня за то,

что я потерял знамя в Бобруйске, но почти сразу же вновь превратился в вежливого аристократа.

— Стало быть, вы едете в Бобруйск. В таком случае, вам важно не опоздать. Полагаю, вы хотите воспользоваться нашими превосходными национал-социалисти-ческими поездами. Так-так, вы едете в Бобруйск.

Потом снова вышел из себя и закричал прерываю-щися голосом:

— Какого черта вам нужно там?

Потом странно посмотрел на меня.

— Ха, я так и думал! Вы едете, чтобы взорвать всю железнодорожную линию? Помолчите, герр фаненюнкер, ваше дело нести знамя, старое, пропитанное кровью знамя. Держитесь подальше от Бобруйска. Оставайтесь здесь, со мной.

Офицер начал было насвистывать «Хорста Весселя»,[65] потом передумал и стал напевать что-то вроде:

Muss ich denn, muss ich denn zum Stadeke naus Und du, mein Schatz, bltibst hier?[66]

Он, приплясывая, стал двигаться взад-вперед, потом остановился и восторженно заржал:

— Так-так, здесь черный гусар,[67] фаненюнкер Райнер Мария Рильке без своего знамени, треклятый негодник. Тебя ждет тюрьма, но мы повременим до тех пор, пока эта прекрасная война не кончится и опьяненные победой кавалеристы с топотом поскачут через Брандербургские ворота под овации наших замечательных женщин.

После краткой паузы убежденно добавил с жаром:

— И нашего мерзкого народа. Ну что ж, поезжайте в Бобруйск, фаненюнкер. Поезд отходит в четырнадцать двадцать одну с седьмой платформы. Его номер сто пятьдесят шесть, но да поможет вам Бог, если не привезете знамя. Полк без знамени все равно что железная дорога без поездов.

Я нервозно уставился на элегантного офицера, то ли сумасшедшего, то ли пьяного, то ли то и другое. Потом щелкнул каблуками и выкрикнул:

— Герр ротмистр, фаненюнкер Хассель докладывает: сейчас девятнадцать часов четырнадцать минут. Почтительно прошу подтверждения, что поезд отправляется от седьмой платформы.

Он качнулся на каблуках, скрипнув сапогами, закурил сигарету и выпустил клуб дыма.

— Вот оно что! Приходится нести этот крест. Вы не верите мне? Хотите сказать, что офицер из конной гвардии лжет?

— Никак нет, герр ротмистр.

— Замолчите и слушайте, фаненюнкер без знамени. — Он с отвращением плюнул. — Вы, вы, вы негодяй. Меня не интересует, который сейчас час. Понятно?

— Так точно, герр ротмистр.

— Герр фаненюнкер, все часы испортились. Поезд номер сто пятьдесят шесть отправляется на Бобруйск в четырнадцать часов двадцать одну минуту от седьмой платформы. Всё! И, клянусь святым Моисеем, он отойдет в четырнадцать часов двадцать одну минуту. Только сегодня или через год — вот где собака зарыта! Но мы должны блюсти дисциплину. Не нарушайте военных уставов.

И заплясал по платформе, считая:

— Раз, два, три, четыре, пять, шесть.

Потом остановился, посмотрел на пути и принялся кричать:

— Alles einsteigen. Zug fahrt ab![68] Берлин—Варшава—Брест-Литовск—Могилев—Ад! — Щелкнул языком и хохотнул. — Тут я обманул его превосходительство фельдмаршала. Это был поезд в Рай. Так, так, герр фаненюнкер, сами видите, нужно разбираться в этих императорских русских железных дорогах. Только на прошлой неделе я отправил в Рай еще одного генерала; сейчас, должно быть, он со святым Петром, играет с его голубями. Когда приедете в Бобруйск, передайте от меня привет ее величеству императрице Екатерине. Она продает сталинский шоколад на рынке в Бобруйске. Только не говорите ей этого, она сама не знает.

Как ни странно, у седьмой платформы остановился поезд с боеприпасами, шедший на Бобруйск. Я безо всяких осложнений доехал до места назначения: Двадцать седьмого (штрафного) танкового полка.

Я снова оказался в русском крестьянском доме. В небольшой, грязной комнате с тяжелым духом. Какая разница со светлой, гостеприимной квартирой Хелене с ее благоуханием!

Совершенно усталый, я повалился на заплесневелую солому на глинобитном полу и погрузился в глубокий сон.

Наутро рота вернулась со строительства позиций. Малыш радостно приветствовал меня и завопил:

— Привез мне красивые трусики? Обмираю по ним. При виде светло-голубых встану на дыбы, как жеребец!

Старик получил посылку от жены. И ушел с ней в угол, забыв обо всем на свете.

Я несколько часов рассказывал о своих впечатлениях. Не обошел молчанием ни одной пуговицы, ни одной лямки.

— Трусики у нее были с бахромой? — спросил Порта.

— С какой бахромой?

— Ну, с такими штучками, которыми красивые девушки окаймляют трусики.

И показал жестом, что имеет в виду.

— А, понятно. Кружева у нее были.

— Это называется кружевами? — Порта перебрал свои открытки и показал мне самую непристойную. С озорной улыбкой спросил:

— Ты делал это так?

— Нет, грязный ты скот, я не ходил в бордель. У меня была первоклассная женщина, еврейка.

— Кто-кто? — закричали все в один голос. Даже Старик прервал свои мечтания о жене и детях. — Неужели такие красотки еще существуют?

Пришлось рассказать им о Хелене.

Среди ночи Порта и Малыш разбудили меня.

— Скажи, — зашептал Порта, — у этой женщины был ярко-красный пояс и длинные чулки до бедер? С узкой полоской голой кожи вверху?

— Да, ярко-красный и очень длинные чулки, — сонно ответил я.

— Черт! Ярко-красный пояс! — простонал Порта.

— И очень длинные чулки, — продолжил Малыш.

Оба грузно повалились снова на солому.

— У нее не было ни одной вши? — спросил из темноты Порта.

— Никаких вшей, ты что, спятил? — ответил я с достоинством.

— А она хоть чуточку не пахла землей? — спросил Штеге из своего угла у печи.

— Не пахла…

Вздох. Храп.

В кабинете сидел писарь. Перед ним на столе лежал листок бумаги. Мозг его был почти парализован инструкциями. Он предоставил делу идти своим ходом. Одного человека повесили. Одна девочка лишилась отца. Война продолжалась.

ПАРТИЗАН

Накануне «охотники за головами» арестовали русского крестьянина. Он сидел в камере рядом с канцелярией. Собственно говоря, он должен был находиться там, пока не протрезвеет, но писарь унтер-офицер Хайде, член партии, увидел замечательную возможность. Крестьянин свалился ему в руки, будто спелая слива. Он тут же доложил наверх, бумаги были подписаны и скреплены печатью командира полка. Лавина сорвалась. Крестьянина уже ничто не могло спасти. Скоро в тыл, в безопасное место отойдет поезд, увозя с собой унтер-офицера Хайде, награжденного Железным крестом первого класса.

Было вылито две бутылки водки. У крестьянина и унтер-офицера из второй роты дело дошло до драки. Унтера, когда он протрезвел, выпустили. Все произошло согласно инструкциям. Рапорт на листе бумаги превратился в запальный шнур, вызвавший цепной взрыв событий.

В Житомире страстно увлекались заседаниями трибунала и тяжкими обвинениями. А это дело, как всегда в армии, оказалось раздуто.

Начальник тюрьмы генерал-майор Хазе был стариком. Ему шел восьмой десяток. В шкатулке, выложенной внутри черным бархатом, лежали аккуратно сложенные локоны волос казненных. Он коллекционировал их, как другие бабочек. Что могли делать могущественные господа в Житомире, если не казнить людей? После войны генерал вновь станет добрым директором школы в небольшом городке, где ради мещанской добропорядочности придется расстаться с коллекционированием локонов.

Крестьянин был бедным, изнуренным человеком, перепившим водки. На бумаге он превратился в опасного партизана, хотевшего причинить вред Третьему рейху.

«Охотники за головами» увели Владимира Ивановича Васильева. Бросили в грузовик, усмехаясь при этом, помахали нам на прощанье и покатили в Житомир. Один из них ударил Васильева прикладом по голове.

Владимир Иванович был всего-навсего русским крестьянином, нижайшим существом в глазах прусского «охотника за головами». О котором быстро забыли бы, если б не девочка в зеленой косынке.

Привыкаешь ко всему, даже к повешению множества «партизан». После смерти они становились советскими героями. Если б остались в живых, стали бы советскими заключенными в северных лагерях за то, что не были повешены как «партизаны», а обрабатывали землю в то время, когда в их селе находились гитлеровские солдаты.

Девочка в зеленой косынке пришла в клуб-столовую, устроенную в одном из домов предприимчивым интендантом, который изрядно нагревал руки, отпуская еду и выпивку в кредит под шестьдесят процентов. Поколебалась, потом приблизилась к столу, за которым сидели со всеми нами Порта и Малыш.

— Где мой папа? Его нет уже три дня. Нам с Настей нечего есть.