Новый Мир ( № 8 2010) - Новый Мир Новый Мир

— Логина Николаевича Большева Виноградов любил (и тут я с ним сходился), демонстративно провел в члены-корреспонденты. Так вот, Большев, с трудом сдерживая смех, рассказывал мне об эпизоде, коего он был свидетелем. В кабинете Виноградова сидит какой-то заезжий иностранец, который интересуется, кто в Москве занимается функциональным анализом. Самоглавнейшим специалистом по этому разделу математики является Гельфанд. Все это понимают, но имя Гельфанда непроизносимо. Представители школы Гельфанда нежелательны, даже если они не евреи: ведь быть неевреем и пойти к Гельфанду — это почти как жениться на еврейке (и уж точно “вести себя как еврей”). Воцаряется тягостное молчание. Наконец кто-то находит, что сказать, и произносит: “Да вот, Дмитрий Алексеевич Васильков занимается функциональным анализом”. (Д. А. Васильков был почтенным доцентом Московского инженерно-физического института.)

— В редких случаях Виноградов мог демонстрировать поведение, для себя нетрадиционное. Нижеследующую историю я знаю от своего друга — Михаила Константиновича Поливанова. Он работал в Математическом институте, заведовал отделом квантовой теории поля. И вот он рассказал мне эту историю. К Виноградову пришел какой-то его старинный приятель с просьбой, в необычности которой он полностью отдавал себе отчет.

У него, у этого пришедшего, был фронтовой друг, который спас ему жизнь на войне… Притом еврей. И вот он хочет защищать докторскую диссертацию в Стекловском институте. Потому что в другом месте если его даже не провалят как еврея на самой защите, то потом зарубит ВАК. Вот такая проблема. И он просит Виноградова помочь. Иван Матвеевич все выслушал и сказал: “Ну ладно, твой еврей будет у нас защищать… Но при двух условиях. Первое: все три оппонента должны быть евреями. Второе: во время защиты в зале должно вонять чесноком и луком”.

(В наше время уже почти никто не помнит, что в старой России запах лука и чеснока был типичнейшим признаком местечкового еврея. — М. А.)

— Другой пример. В течение многих лет (во всяком случае — в конце 1940-х, в 1950-х и в начале 1960-х) помощником Виноградова по административно-хозяйственной части был некто Айзик Яковлевич Лесник. Когда я в свое время этому удивился, знающими людьми мне было сказано: “Иван Матвеевич хочет, чтобы в канцелярских принадлежностях и меле не случалось недостатка”.

— Виноградов жил на улице Горького в доме, который сейчас числится по Тверской и имеет, кажется, номер 22А. Перед войной в соседней квартире, на той же лестничной площадке, жила моя будущая жена, а тогда ученица начальных классов, Светлана со своей матерью Наталией Александровной Брюхоненко и удочерившим ее отчимом. Виноградов гладил ее по белокурой головке и дарил шоколадку. Фамилия отчима, которую он дал и Светлане, была Кисилевский, и звали его Марк Моисеевич, но это Виноградова не смущало.

— Виноградов был убежденный холостяк и жил в указанной квартире с сестрой Надеждой Матвеевной. Жену другого знаменитого академика Виноградова, филолога Виктора Владимировича, тоже звали Надежда Матвеевна. (Невольно вспоминается хармсовская “другая Ида Марковна”.) История о том, как они, по меткому выражению покойной Татьяны Вячеславовны Булыгиной, “спорили, кто из них надеждоматвеевнее”, описана в моем очерке, опубликованном в 1-м номере “Нового мира” за 2005 год.

— В связи с предстоявшим проведением в Москве Олимпийских игр 1980 года нужно было найти достойное помещение (и в достойном месте) для Олимпийского комитета Советского Союза — так, чтобы перед иностранцами было не стыдно. Было решено отдать и переделать под это дело тот дом, в котором жил Виноградов. Во второй половине 1970-х годов начали переселять жильцов. Как мне рассказывал Михаил Константинович Поливанов, споткнулись на Иване Матвеевиче, которого переселить было не так просто — требовалось найти квартиру, на которую бы он согласился. Помогла смерть министра обороны СССР Маршала Советского Союза Гречко. Он умер весной 1976 года, и Виноградов согласился переехать в освободившуюся квартиру.

— Мой младший брат Борис Андреевич Успенский — известный филолог — однажды ехал в метро, и к нему пристал пьяный. Чего-то он от Бори хотел… И брат не знал, как от него отделаться. И в конце концов, когда попутчик задал очередной вопрос, Боря так ему ответил: “Я не могу с вами разговаривать, потому что я — глухонемой”. Тут пьяный отчасти протрезвел и, пораженный, спросил: “Вы — глухонемой?” Боря твердо сказал: “Да, я — глухонемой”. И на этом разговор прекратился.

Помнится, я сказал Владимиру Андреевичу Успенскому:

— Валентин Стенич утверждал: “Любое слово русского языка может быть еврейской фамилией”.

Мой друг задумался и уточнил:

— Еврейской фамилией может быть любое сочетание русских букв.

Как-то мы с Успенским заговорили о слове “непотизм” — так именуется любовь к родственникам. А как обозначить отсутствие такой любви? Ведь не скажешь — “ненепотизм”… Очевидно, тут правильнее употребить слово “потизм”. В результате мы пришли к такому выводу: отношение к родственникам может быть выражено тремя понятиями: непотизм, потизм и деспотизм.

В начале девяностых в поликлинике Литфонда работал доктор Игорь Ильич Барах. Эта фамилия нас с Успенским забавляла, и однажды он произнес такие две строчки:

В ресторанах или барах

Ты легко подцепишь СПИД…

А я продолжил:

Но у нас есть доктор Барах,

Он не дремлет, он не спит.

(Надобно заметить, что сам Игорь Ильич пришел в восторг от этого четверостишия.)

С весны восемьдесят второго года я стал служить в сельце Петрове, под самым Ярославлем. В начале лета меня стали донимать комары, и я повесил над своей постелью полог из марли. Он держался на деревянной раме и имел форму параллелепипеда — напоминал стеклянный саркофаг.

Однажды, когда я лежал под этим сооружением, пришли мне в голову такие две строчки:

Я теперь как Ленин в мавзолее —

С каждым годом, с каждым часом злее.

С начала восьмидесятых годов и вплоть до девяностых я большую часть времени проводил на сельских приходах. Некоторым утешением при отшельническом образе жизни было то обстоятельство, что в тех местах почти не глушились “западные голоса”, и я мог преспокойно слушать и Би-би-си, и “Голос Америки” и, главное, радио “Свобода”… Последняя станция стала моей любимой, я до сих пор помню по именам всех тогдашних сотрудников “Свободы”, и во мне с годами не притупилось чувство благодарности к этим людям — они облегчали нам жизнь в унылом “брежневско-андроповском безвременье”.

Одной из любимых моих программ были “Аспекты” Ирины Каневской. У нее бывали интересные гости, да и сама она отличалась умом, наблюдательностью и юмором.

Мне запомнился один рассказ Каневской, это было в те времена, когда она еще жила в Москве. Однажды Ирина шла со своим псом породы чау-чау, а навстречу ей брел какой-то работяга. Увидев “даму с собачкой”, этот тип возопил:

— Мать-перемать! Человеку в субботу выпить не на что, а жиды с ведмедями гуляют!

Впоследствии, уже в девяностых, я узнал, что настоящая (по мужу) фамилия этой дамы — Хенкина, а также что супруг ее (тоже работавший на радио “Свобода”) Кирилл был родным племянником весьма популярного в свое время актера и чтеца Владимира Яковлевича Хенкина.

И только уже в 2008 году мне попалась интереснейшая книга, изданная еще в 1991-м, — “Охотник вверх ногами”, автор — Кирилл Хенкин. Он пишет о своей работе в довоенном НКВД, но главным героем повествования является его друг — знаменитый советский шпион Вильям Фишер (известный под именем Рудольф Абель).

А теперь я считаю уместным привести вот какое соображение. Не мною первым замечено, что поэты-самоубийцы, как правило, предупреждали читателей о своих роковых решениях.

Есенин:

И вновь вернуся в отчий дом,

Чужою радостью утешусь,

В зеленый вечер под окном

На рукаве своем повешусь.

Маяковский: