Черный дембель. Часть 3 (СИ) - Федин Андрей Анатольевич

Я прекрасно помнил, что к Птичьей скале от «Авроры» вдоль берега не вела ни дорога, ни даже протоптанная гостями пансионата тропка. Поэтому прогулялся по скудно освещённой аллее к шоссе, по которому приехал сюда утром. Приоткрыл металлические ворота, выбрался с территории пансионата. Прошёл мимо автобусной остановки. На перекрёстке свернул в сторону Григорьевки. Неторопливо шагал по освещённой лишь луной и звёздами дороге. Помахивал фонариком, посматривал на тёмные силуэты придорожных кустов. Прислушивался к стрекотанию цикад и к едва слышному с дороги шуму морского прибоя. Вдыхал запах дорожной пыли и аромат морской воды. То и дело зевал — мысли о скорой встрече с Настей Бурцевой не прогнали сонливость.

Напевал, чтобы не уснуть на ходу:

— Женюсь. Женюсь. Какие могут быть игрушки? И буду счастлив я вполне. Но вы, но вы — мои вчерашние подружки…

Я взмахнул фонариком, будто дирижерской палочкой.

— … Мои вчерашние подружки напрасно плачете по мне…

Я усмехнулся и всердцах пнул подвернувшийся под ногу камень — тот будто пушечное ядро улетел в темноту.

Ведущую в направлении моря тропку я не проглядел: она не заросла сорной травой — я разглядел на фоне неба просвет в зарослях высокого бурьяна. Мазнул по спуску к ней лучом фонаря. Заметил блеск стекла разбитой пивной бутылки. В спину мне подул ветер — будто поторапливал меня, заманивал меня в направлении невидимой с дороги Птичьей скалы поклонами верхушек трав. Я прошёл по каменистому склону, ступил в начало тропки, по которой не раз хаживал в прошлой жизни. Фонарик я не выключил: помнил, как долго мы пробирались по этому пути, когда брели по нему в темноте едва ли не на ощупь. Вспомнил: тропа, что вела к Птичьей скале от Григорьевки, в сравнении с этой тропкой казалась широким и ровным проспектом.

К морю я от шоссе добирался минут двадцать. Шагал между холмов, по дну крохотных оврагов. Сквозь тонкие подошвы кед чувствовал ступнями каждый попавшийся мне на пути камень, каждую ветку. Услышал шорох в зарослях травы, усмехнулся: невольно вспомнил, как шарахались от этих безобидных звуков парикмахерши. Артурчик тогда нарочно бросал в траву камни — провоцировал наших спутниц на испуганные крики. На берег я вышел по ровной местности — издали разглядел блеск волн и серую пену у кромки прибоя. Прямо передо мной на небе замерла похожая на серебряную монету луна. Под ней на морской воде мерцала напоминавшая серебристую змею лунная дорожка. Цвета заката уже исчезли с горизонта — признаки рассвета там пока не появились.

Я ещё в прошлый раз заметил, что местность у Птичьей скалы не была не похожа на ту, что я видел в других частях побережья около пансионата. Её словно перенесло сюда из другого региона. Песчаный берег вблизи Птичьей скалы вдруг прерывался. Он уходил резко вверх, будто на вершину рукотворного лыжного трамплина. Песок сменялся на отшлифованные водой булыжники, что выглядели крошками, осыпавшимися с замершего над водой гигантского пирога — Птичьей скалы. Днём здесь всегда кружили птицы (я подозревал, на этой же скале они и гнездились). В темноте под скалой громыхали о камни волны. Этот шум будто заменял ночью громкие вопли чаек. Он заглушил и звуки моих шагов, когда я поднимался на Птичью скалу.

«По пути Ассоль» я шагал не первый. Путь на вершину скалы местные давно разведали и со стороны деревни, и с противоположной. Это лишь с моря Птичья скала выглядела отвесным обрывом. Со стороны материка она казалась высоким холмом: с крутым, но легко проходимым склоном и с относительно ровной площадкой на вершине, где в прошлой моей жизни спокойно разгуливали сразу шесть человек (не в тесноте, без толкотни). На подступах к вершине я погасил фонарь. Я не боялся, что оступлюсь — двигался я медленно, неплохо ориентировался на склоне при лунном свете. Не желал, чтобы о моём присутствии на Птичьей скале узнали посторонние… раньше, чем я сам того захочу. Поэтому я на самую вершину и не поднялся.

Место для нынешней засады я выбрал ещё в Новосоветске — не раз там прикидывал в голове план сегодняшнего мероприятия. Ещё в общаге я вспомнил о каменной ступени (размером с полку в пассажирском вагоне поезда) — там засиживался Артурчик, когда отделялся от нашей компании для «приватных бесед» со своей парикмахершей. Каменный уступ находился в пяти шагах от вершины и в паре метров от края скалы. С него я прекрасно видел и небо, и море: заметил бы и алые паруса корабля, если бы те промелькнули на горизонте. Я спрятался на уступе от взглядов тех, кто придёт на скалу со стороны Григорьевки: почти не сомневался, что Анастасия и её нынешний ухажёр явятся именно с той стороны. Зевнул. Замер в ожидании.

Звуки голосов я услышал за четверть часа до полуночи.

Глава 20

Поначалу мне почудилось, что поменял направление ветер, и поэтому звук разбивавшихся под Птичьей скалой о камни волн изменил тональность. Я больше двух часов изображал тень: сидел неподвижно на каменном выступе под вершиной скалы, боролся с сонливостью. Рассматривал луну, звёзды и линию горизонта (она проходила там, где обрывалась вдали лунная дорожка). Не однажды за это время мне мерещилось, что я слышал шаги и шуршание скатившихся по склону камней; полчаса назад показалось: у меня над головой прокричала чайка (пришёл к выводу, что на пару секунд задремал, и крик чайки мне приснился). В реальность человеческих голосов я поверил не сразу. Направил взгляд в тёмное небо, затаил дыхание.

Но голоса не исчезли. Напротив: с каждой секундой они становились громче. И всё меньше походили на игру моего воображения или на шум волн. А прозвучавший за вершиной скалы (на склоне со стороны Григорьевки) женский смех окончательно развеял мои сомнения — на Птичью скалу взбирались люди. Как минимум, двое. Я слышал хриплый мужской голос, которому вторил другой: низкий, но явно женский. Женщина снова рассмеялась. А я невольно вспомнил, как седьмого марта этого года сидел в засаде около дома профессора Баранова (вот только там я был не один, а в компании Лены Котовой). Я невольно принюхался. Но аромат женских духов не почувствовал — лишь уловил запашок растворённого в воздухе табачного дыма.

Я отодвинул от себя фонарь, чтобы не сбросить его с уступа, когда рвану к вершине. Но со своего застеленного травой каменного сидения не встал. Мысленно сказал себе, что спешка — это не в традициях Чёрного дембеля. Память вновь напомнила мне о произошедших седьмого марта этого года событиях. Воображение чётко воспроизвело исчерченное кровавыми полосами толстощёкое мужское лицо. На этот раз я увидел в глазах Поросёнка обиду и удивление — не вспомнил, видел ли я их «тогда». Я повернул голову, направил в сторону вершины скалы правое ухо, словно локатор. Угрозы в доносившихся до меня словах мужчины я не услышал. А в голосе женщины не заметил ноток испуга или недовольства.

Скрестил на груди руки, беззвучно вздохнул. Помнил, что с вершины скалы меня сейчас точно не заметят (проверенно в прошлой жизни на Артурчике и на его парикмахерше). Поэтому поёрзал на шуршащем матрасе из травы, усаживаясь поудобнее (шорохи заглушил плеск волн внизу среди камней); размял мышцы шеи. Снова размечтался о чашке кофе. Прислушивался: на слух следил за перемещением по плато на вершине Птичьей скалы явившейся туда парочки (уже не сомневался, что в «пункт наблюдения Ассоль» пришли двое: мужчина и женщина). Слышал, как вверху чиркнули спичкой. Почувствовал, что запах табачного дыма усилился. Приподнял голову, увидел вверху пролетевшее в сторону лунной дорожки серое облачко.

Я покачал головой и взглянул в направлении горизонта.

«Море сегодня красивое, — подумал я. — Котовой бы оно понравилось».

За прошедшие полчаса ситуация на море осталась прежней. А вот настроение явившейся на Птичью скалу парочки заметно изменилось. Признаки начинавшейся наверху ссоры я заметил, когда услышал фразу: «Федя, не надо!» В голосе женщины различил нотки обиды и недовольства. Отвлёкся от созерцания водной поверхности, насторожился. А через пару секунд убедился, что «Феде», в отличие от его подружки, очень даже «надо». Он сам ей об этом сообщил: выразил свои желания не самыми ласковыми словами. Девица не смолчала — зычно прикрикнула на своего кавалера. Я подумал, что от её красочных и образных выражений у преподававших на филфаке МГУ профессоров наверняка поднялось бы давление и участился пульс.