Пограничные земли в системе русско-литовских отношений конца XV — первой трети XVI в. - Михаил Кром

В начале XVI в. жители Смоленска добились новых льгот от верховной власти. В великокняжеской грамоте от 8 августа 1500 г. говорится, что господарю били челом «староста места Смоленьского и вси мещане, ото всего места Смоленского, абыхмо им мыто… отпустили по всей нашой земле» — просьба была удовлетворена: мещане получили освобождение от мыта сроком на 15 лет[806]. Тогда же им был выдан специальный «лист» на торговлю воском[807]. Примечательно, что если должности окольничих, подвойских, ловчих и т. п. упоминаются в источниках рядом с наместником, как стоящие над мещанским населением (и нередко его притеснявшие[808]), то староста «места Смоленского» выступает как представитель мещан[809]. Помимо приведенной выше грамоты 1500 г. это явствует и из «листа» Александра от 16 августа 1502 г., где сказано, что королю и великому князю Александру били челом «староста места Смоленского и вси мещане», жалуясь на разорение от размещенных в городе наемных солдат и прося облегчить им налоговое бремя; господарь освободил их на шесть лет от серебщины, ордынщины и иных «поплатков»[810]. Кроме того, в 1505 г., как уже говорилось, по челобитью всех городских сословий Смоленск получил подтверждение привилея Казимира и последующих пожалований. И при преемнике Александра, Сигизмунде I, за короткий промежуток времени до взятия Смоленска войсками Василия III, т. е. между 1506 и 1514 гг., город получил несколько новых великокняжеских грамот: они упоминаются, во-первых, в жалованной грамоте Василия III Смоленску 1514 г.[811], а во-вторых, в описях царского и посольского архивов XVI — начала XVII в.: в Описи Царского архива названы «три грамоты старые Жигимонта короля жаловальные, да две грамоты мещанских»;[812] а в Описи архива Посольского приказа 1614 г. указана «грамота жал овальная Жигимонта, короля полсково, по челобитью смоленского владыки Варсонофья и околничих и князей и детей боярских и всех посадцких людей»[813].

Последний документ сохранился: речь идет о привилее Сигизмунда I, выданном Смоленску 16 апреля 1513 г. Очевидно, эта грамота стала одним из «трофеев» Смоленского похода 1514 г., увенчавшегося взятием города. Затем она хранилась в архиве Посольского приказа и ныне находится в составе фонда сношений России с Польшей[814].

Привилей 1513 г. был выдан смольнянам по челобитью владыки Варсонофия, окольничих, бояр, мещан и всего «поспольства» в знак признания стойкости и верности жителей, недавно отразивших натиск московских войск. По требованию горожан Сигизмунд отменил в городе корчмы, а также несправедливо введенные смоленскими урядниками судебные пошлины («децкованье» и «змирскую куницу»)[815].

Следует также обратить внимание на то, что в жалованной грамоте Василия III Смоленску, в основу которой были положены привилеи литовских господарей Александра и Сигизмунда, содержатся и те статьи, которых нет в дошедшей до нас грамоте 1505 г. — в частности, обязательство не вступаться в отчины смолян, выслуженные «на прежних государех», «и развода им самим не чинити»[816]. Отсюда следует, что указанные статьи, вероятно, находились в каком-то несохранившемся привилее Сигизмунда I; едва ли, однако, эти права были им даны впервые: ведь пункты о неприкосновенности выслуженных имений и о невыводе мещан из города читаются уже в грамоте Витебской земле 1503 г.[817] Поэтому, скорее, в привилее Сигизмунда I смоленская «старина» была просто полнее изложена, чем в грамоте 1505 г. Как бы там ни было, есть основания полагать, что по объему прав и привилегий Смоленск к 1514 г. не уступал такому городу, как Витебск.

Характеристика статуса городов Литовской Руси будет неполной, если не коснуться религиозного аспекта их положения в Великом княжестве. Во всех областных привилеях есть гарантии неприкосновенности церковного имущества[818], а в смоленской грамоте содержится в качестве первого пункта обещание: «штож нам (господарю. — М. К.) хрестиянства греческого закону не рушити, налоги им на их веру не чинити»[819]. В привилее 1498 г. Полоцку на магдебургское право в статье о выборах городского магистрата сказано, что половина радцев должна быть католиками, а другая половина — православными, точно так же и бурмистры: надлежит избирать ежегодно «одного закону римского, а другого грецкого»[820]. Наконец, следует упомянуть об уставной грамоте, выданной великим князем и королем Александром 26 декабря 1502 г. архиепископу полоцкому и витебскому Луке: в тексте этот документ назван подтверждением уставы великого князя Ярослава Владимировича, «свитка… прав духовных грецких»[821], однако исследователи давно уже выяснили, что никакого отношения к церковному уставу Ярослава Мудрого подтвержденная Александром грамота не имеет, это — фальсификация, изготовленная в канцелярии полоцкого владыки в 1499–1502 гг.[822] Однако подтверждение господаря придало ей законную силу; грамота гарантировала полоцкому владыке право «судити и радити, и вси дела духовные справовати, хрестиянъство грецкого закону»[823], а всем светским властям запрещалось чинить «крывды» церкви и архиепископу, вступаться в церковные доходы и суд[824].

Таков был правовой статус православной церкви в крупных восточнославянских городах на рубеже XV–XVI вв. Может, однако, возникнуть вопрос: не оставались ли все эти гарантии лишь на бумаге, каково было реальное положение? Что касается «украинных» княжеских городков, то там, как уже говорилось выше в первой части работы, даже во время попытки проведения унии, предпринятой виленским двором в самом конце XV в., никакой опасности православию не возникало. Теперь можно добавить, что аналогичная ситуация была в соседних господарских городах на восточном рубеже Великого княжества: Мценске, Брянске, Торопце и др. Наместниками в этих городах в последней четверти XV в. были (за исключением, может быть, одного Станислава Бартошевича) только православные князья и паны[825]; униатские эмиссары здесь не появлялись. Скорее можно было бы ожидать столкновений на религиозной почве в таких крупных и ближе расположенных к ядру Литовского государства городах, как, например, Полоцк, — тем более что в этом последнем в самом конце XV в. появился католический (бернардинский) костел[826]. Вероятно, именно на данном факте основывался Иван III, когда в апреле 1500 г. он велел заявить послам великого князя Александра, что тот «ныне ново силу учинил Руси, чего наперед того при его отце и при его предкех не бывало: колко велел поставляти божниц римского закона в русских городах, в Полотцку и в иных местах, да жены от мужей и детей от отцов с животы отнимаючи, силно покщают в римской закон»[827]. Примечательно, что сам московский государь констатировал новизну, необычность отмеченного явления («наперед того… не бывало») и в то же время пытался его представить как массовое, широко распространенное: вместо одного костела в Полоцке говорится о нескольких «божницах» в ряде городов. Между тем было бы неосторожным вслед за московской дипломатией (стороной явно заинтересованной и пристрастной) видеть в единичном факте типичное явление и тем более распространять его на все «русские» города Великого княжества.

Прежде всего нужно реально оценивать соотношение обеих конфессий в Литовском государстве описываемого времени: если католичество начинало проникать на русские земли, то православие давно и прочно обосновалось в самой Литве. По словам С. Герберштейна, побывавшего в Вильно проездом в 1526 г., «храмов русских там гораздо больше, чем римского исповедания»[828]. Действительно, по подсчетам Е. Охманьского, в 1511 г. в литовской столице было 13 православных церквей и их количество продолжало расти: к середине века в Вильно насчитывалось не менее 15 церквей при 14 костелах[829]. На славянских же землях Великого княжества господство православия было полным и неоспоримым. Даже в Новогрудке, расположенном по соседству с Литвой, на один католический костел приходилось в то время 10 церквей[830]. А в Смоленске существовавший некогда костел иностранных купцов был превращен в православную церковь[831]. Так что едва ли у основной массы населения русских городов могли возникнуть опасения за судьбу своей веры.

Попытка форсирования унии при великом князе Александре, как мы старались показать в первой части, носила верхушечный характер и массу православного люда не затронула, явившись, по выражению М. Космана, лишь кратковременным эпизодом[832]. Характерно, что даже в самом Вильно, центре пропаганды унии, в XV — первой трети XVI в., по наблюдениям современных литовских исследователей, не происходит раскола бюргерской общины по этнически-религиозным признакам, не проявляется напряженность в конфессиональной сфере[833].