Впусти меня - Йон Линдквист

— Уходи... прошу тебя... уходи...

И снова вместо нее на него смотрел призрак, но, прежде чем окончательно преобразиться, Эли вскочила, бросилась по коридору, распахнула дверь в свой подъезд и исчезла.

Оскар продолжал стоять, что есть сил сжимая окровавленную руку. Кровь начала просачиваться сквозь пальцы. Он разжал ладонь, посмотрел на нее. Рана оказалась глубже, чем он думал, но была неопасной. Кровь уже начала сворачиваться.

Он взглянул на остатки крови на полу. Потом осторожно лизнул ладонь и сплюнул.

Ночное освещение.

Завтра утром ему оперируют горло и рот. Наверное, надеются, что он им что-нибудь скажет. Язык остался цел. Он пошевелил им в запечатанном рту, щекоча нёбо. Может, он даже сможет говорить, хотя от губ ничего не осталось. Вот только говорить он как раз не собирался.

Какая-то женщина — то ли полицейский, то ли медсестра — сидела в углу в нескольких метрах от него и читала книгу. Стерегут.

Интересно, они всегда тратят столько ресурсов, когда кому-нибудь взбредет в голову покончить с жизнью?

Он понимал, что представляет для них особую ценность, что они имеют на него большие виды. Небось копаются сейчас в старых делах в поисках других преступлений, в которых он мог бы оказаться повинен. Сегодня днем к нему опять заходил полицейский, чтобы снять отпечатки пальцев. Он не сопротивлялся. Какая разница?

Возможно, отпечатки пальцев и докажут его причастность к убийствам в Веллингбю и Норрчёпинге. Он попытался припомнить, как это было, не оставил ли он отпечатков пальцев или иных улик. Наверное, оставил.

Его волновало одно — что эти люди смогут через него как-то выйти на Эли.

Люди...

Он все чаще обнаруживал в почтовом ящике записки с угрозами.

Кто-то из местных, работавший на почте, рассказал соседям, какие бандероли и фильмы ему приходят.

Пару месяцев спустя его уволили из школы, где он преподавал. Таким, как он, не место среди детей. Он ушел, хотя наверняка мог бы оспорить решение через профсоюз.

Никаких инцидентов в школе не было и быть не могло — он же не дурак.

Кампания против него все набирала силу, пока однажды ему не кинули в окно самодельную бомбу. Он выскочил из дома в одних трусах, стоял и смотрел, как пламя пожирает всю его жизнь.

Расследование затянулось, поэтому страховку он так и не получил. На свои скромные сбережения он купил билет на поезд и снял комнату в Вэкшё. И там приступил к планомерному самоуничтожению.

Он запил так, что уже готов был потреблять все, что под руку попадется. Спиртовой раствор от прыщей, денатурат. Он воровал в магазине виноградное сусло и дрожжи и выпивал раньше, чем это пойло настоится.

Он старался как можно больше времени проводить на улице, в каком-то смысле ему хотелось, чтобы «эти люди» видели, как он умирает, день за днем.

Однажды по пьяни он потерял осторожность и начал приставать к мальчикам. Его избили, забрали в полицию. Он три дня просидел в камере, выблевав все внутренности. Потом его отпустили. Он продолжал пить.

Однажды, когда Хокан сидел на скамейке на детской площадке, с бутылкой забродившего вина, появилась Эли и села рядом. Хокан спьяну сразу положил руку ей на колено. Эли не обратила на это никакого внимания, взяла лицо Хокана в свои ладони, повернула к себе и сказала: «Ты пойдешь со мной».

Хокан начал что-то нести про то, что в настоящее время такая красота ему не по карману, но как только позволят финансы...

Эли стряхнула его руку с колена, наклонилась к нему, отобрала у него бутылку, вылила ее содержимое и сказала: «Ты не понял. Слушай внимательно. Ты бросишь пить. Ты пойдешь со мной. Ты будешь мне помогать. Ты мне нужен. А я помогу тебе». После этого Эли протянула ему руку, Хокан взял ее, они встали и пошли.

Он перестал пить и поступил в ее распоряжение.

Эли снабжала его деньгами на одежду и новую квартиру. Он выполнял ее указания, даже не раздумывая, что она собой представляет — добро, зло или нечто третье. Эли была прекрасна, Эли дарила ему чувство собственного достоинства. И изредка — ласку.

Послышалось шуршание — сиделка перевернула страницу книги. Наверняка какое-нибудь бульварное чтиво. В «Государстве» Платона стражи были наиболее образованным сословием. Но это Швеция 1981 года, и здесь, вероятно, читали Яна Гийу[30].

Тот мертвец, которого он утопил в озере. Хокан, конечно, в тот раз схалтурил. Нужно было послушаться Эли и закопать его. Следы на шее непременно вызовут подозрения, хотя они, наверное, решат, что кровь вытекла уже в воде. Одежда мертвеца была...

Свитер!

Свитер Эли, найденный Хоканом на теле покойника, когда он пришел заметать следы. Нужно было взять его с собой, сжечь, да что угодно!

А он запихнул его под куртку убитого.

Что они подумают? Детский свитер, запятнанный кровью. А вдруг ее кто-то в нем видел? Кто-то, кто может ее опознать, если, к примеру, в газете опубликуют фотографию? Кто-то, кто с ней общался, кто...

Оскар. Мальчик со двора.

Хокан беспокойно заворочался в кровати. Сиделка отложила книгу, взглянула на него:

— Только без глупостей.

Эли пересекла Бьёрнсонсгатан и зашла во двор между двумя девятиэтажками — монолитными башнями, возвышавшимися над трехэтажными домами. Во дворе никого не было, но из окон спортзала лился свет, и, проскользнув под пожарной лестницей, Эли заглянула внутрь.

В зале надрывался маленький магнитофон. Пожилые тетки скакали в такт музыке, сотрясая пол. Эли устроилась поудобнее на пожарной лестнице и, уткнувшись подбородком в колени, стала наблюдать за происходящим.

Несколько теток явно страдали от ожирения, и их массивные груди подпрыгивали под майками, как шары для боулинга. Тетки скакали, высоко поднимая колени и тряся жирными ляжками в обтягивающих тренировочных штанах. Они двигались по кругу, хлопали в ладоши и снова подпрыгивали в такт музыке. Теплая, обогащенная кислородом кровь текла по обезвоженным тканям.

Но их было слишком много.

Эли спрыгнула с лестницы, мягко приземлилась на мерзлую землю, обогнула спортзал и остановилась возле бассейна.

Большие окна с матовыми стеклами отбрасывали на снег прямоугольники света. Над каждым окном было еще одно, чуть поменьше, с обычными стеклами. Эли подпрыгнула, уцепившись руками за край крыши, и заглянула внутрь. В бассейне было пусто. Водная гладь мерцала в свете ламп. Пара мячей покачивались на поверхности.

А ведь кто-то здесь купается, веселится, играет.

Эли темным маятником раскачивалась взад-вперед, представляя себе летающие в воздухе мячи, смех, возню, брызги воды. Она разжала руки и полетела вниз, сознательно позволив себе приземлиться так, чтобы почувствовать боль. Она пересекла школьный двор, вышла на аллею парка и остановилась возле дерева у самой дороги. Темно. Вокруг никого. Эли подняла голову, разглядывая голый ствол и крону в пяти-шести метрах над землей. Сняла обувь. Приготовилась к преображению, представив свои новые руки и ноги.

Все это больше не причиняло ей боли, лишь легкое покалывание, будто разряды электричества в пальцах рук и ног, которые на глазах вытягивались и меняли форму. Кости рук затрещали, суставы изогнулись, разрывая податливую кожу на кончиках пальцев, превратившихся в длинные крючковатые когти. То же происходило и с ногами.

Эли запрыгнула на дерево, одним прыжком одолев пару метров и, впившись в ствол когтями, полезла вверх. Она забралась на толстый сук, нависавший над дорогой, обвила его когтистыми ногами и замерла.

Мысленно вызвав образ острых клыков, она почувствовала боль во рту. Зубы вытянулись и заострились, словно заточенные невидимым напильником. Эли осторожно прикусила нижнюю губу — острые, изогнутые полумесяцем иглы впились в кожу.

Оставалось лишь ждать.

Часы показывали десять, температура в комнате становилась невыносимой. Они уже уговорили две бутылки водки и приступили к третьей, единогласно решив, что Гёста — мужик что надо.

Одна Виржиния старалась не увлекаться спиртным, так как ей нужно было завтра на работу. Запах застарелой кошачьей мочи и затхлости смешался с сигаретным дымом, алкогольными парами и потом шести тел.

Лакке и Гёста по-прежнему сидели на диване по обе стороны от Виржинии, оба уже были наполовину в отключке. Гёста поглаживал кота, устроившегося у него на коленях и оказавшегося косым, что вызвало у Моргана приступ такого безудержного хохота, что он стукнулся башкой о стол и в качестве болеутоляющего хватил рюмку чистого спирта.

Лакке был неразговорчив — он сидел, уставившись прямо перед собой. Взгляд его все мутнел, затем затуманился и наконец окончательно остекленел. Он бесшумно шевелил губами, словно беседуя с призраком.