«Пёсий двор», собачий холод. Том IV (СИ) - Альфина

— Избавьте нас от пустопорожних философствований, тем более что вы в них слабы. Существуют закономерности — исторические, экономические, социальные, — которые ведут во вполне определённом направлении так же, как закономерности природные. Если умерщвлённое тело гниёт, оно будет делать это и в жару, и в холод. С разной скоростью, но от анатомической данности не уйти — без принятия каких-либо осмысленных и специфических мер. И да, вы совершенно верно поняли мою метафору: мёртвое тело Росской Конфедерации гниёт. Обращением взора к потолку эту проблему решить не получится.

— Да что вы говорите, — кивнул на роспись Войбах. — Эту проблему решить не получится никакими средствами — если тело мертво, оно мертво, остальное нюансы. По-вашему, Росская Конфедерация мертва? Вот и прекрасно! Зачем тратить силы на Росскую Конфедерацию, раз уж она мертва? Возвращайтесь в свой живой Петерберг и оставьте отечество тем, для кого оно ещё не умерло.

Хэр Ройш тяжко вздохнул.

— Мы были бы рады поверить вашим выспренним речам, если бы не знали, как вы, барон, распоряжаетесь находящимися в вашей власти частями этой страны. Начнём с фактического разорения промысловых рек Куйского ызда…

— Разорения? Помилуйте! Рыбаки спились ещё лет двадцать назад, они так и так не использовали этот ресурс, и потому наиболее здраво было в короткие сроки заработать на рыбе, чтобы покрыть куйские расходы, несоразмерные производственному уровню.

— Вы имеете в виду ту сумму, которую у вас потребовала супруга за молчание о ваших личных делах перед публикой и, главное, её германскими родственниками?

Войбах чрезвычайно приятно для глаз побелел. Новый оттенок его лица гармонировал с потолочной росписью куда лучше прежнего. Золотце не утерпел и сколь мог тайно коснулся плеча хэра Ройша.

— К чему вмешивать личные дела в политику? — добродушно и даже фамильярно укорил пузатый Придаль.

— Вот и мы недоумеваем: к чему? К чему заключать выгодные браки и продолжать при этом жить собственной жизнью? К чему оплачивать свою частную, никакого отношения к политике не имеющую ложь из городского бюджета?

— Кто из нас не совершает ошибок, — упорствовал в лирическом примирении Придаль. Ох, зря он так.

— Мы не видим смысла обсуждать подобные вопросы с человеком, который давно и успешно промышляет шантажом, то есть эксплуатацией личных дел в политических и экономических целях. Предлагаете нам озвучить историю обретения вами охотничьих угодий под Катыжью? Или же назвать цену, за которую вам уступили свадебный подарок для дочери — старинную усадьбу в часе езды от Внутривятки?

Придаль, в отличие от Войбаха, достоинства не растерял. Потому, вероятно, что в своих некрасивых историях был победителем, а не проигравшим, и как минимум не испытывал стыда.

— Продолжайте-продолжайте! — поаплодировал сегодня особенно взвинченный Улин. — Любопытно до дрожи, я сражён и влюблён.

— Премного благодарны. Вы нам тоже симпатичны — поскольку хотя бы не скрываете, что без зазрения совести раздаёте должности своим протеже.

— Нечасто в наше время встретишь таких моралистов! Вы, случаем, не религиозны?

— Барон, вы совершенно напрасно полагаете, будто осуждать ваши грехи можно только с религиозных позиций. И мораль тут ни при чём — мы исповедуем не мораль, а целесообразность. Вот вам простой пример: ваш позапрошлый протеже, вашими стараниями пристроенный не куда-нибудь, а в Городской совет Тьвери, буквально уничтожил тьверское литейное производство, когда ввёл переусложнённый порядок патентования и сбыта продукции. Если мы предположим, что он всё же не руководствовался злым умыслом, нам останется лишь заключить: его компетенция недостаточна для занимаемой должности. Но, видимо, достаточна, чтобы эту должность получить.

Актуальный протеже Улина одарил хэра Ройша подлинно испепеляющим взглядом, зато сам Улин будто бы умиротворился:

— Зачем говорить о компетенции? Такой разговор обречён с рождения. Иногда посмотришь на очередного члена совета — да и нашего высочайшего собрания — и задумаешься: как он читать-то обучился при своих природных способностях? Однако же сын такого-то и племянник этакого, непременно должен занять причитающееся ему место! — За столом, конечно же, неодобрительно зашуршали. — Поэтому, простите великодушно, ваш упрёк я не принимаю. Если уж мы приговорены коротать свои дни в столь неидеальном мире, почему бы не пользоваться открывающимися нам преимуществами? Да, Росская Конфедерация живёт под каблуком Европейского Союзного правительства, которое, в частности, навязывает нам пресловутое разделение аристократии на ресурную и производственную — и не допускает последнюю к законодательной деятельности. Это дурно, но не тогда, когда вы сами родились аристократией ресурсной. Наоборот, можете не учиться читать и хрустеть рябчиками на заседаниях Четвёртого Патриархата! Вы, Константий Константьевич, тоже могли бы. Но отчего-то не стали. Отчего?

Хэр Ройш даже не сразу нашёлся с ответом. Брови его искривились, выдавая самое напряжённое интеллектуальное усилие. За столом возмущённо откидывались на резные спинки кресел и вполголоса бранились, но никто почему-то не стал встревать. А какая бы вышла сцена! Всё равно эта встреча уже распрощалась с приличиями, и упадническая откровенность Улина — ярчайшее тому свидетельство.

— Видимо, — пробормотал хэр Ройш наконец, — придётся признать, что по сравнению с вами, барон, я оптимист.

— Вот именно, — осклабился неутомимый Придаль. — Вы припомнили Арнольду Сургиевичу его личные дела, а ведь Арнольд Сургиевич перед тем задал вам преинтересный вопрос. Преинтересный и незаслуженно канувший! Хорошо ли вы представляете себе ту самую росскую землю, которую так жаждете освободить от нас, лживых, жадных, трусливых, ленивых, обеспокоенных одним только личным благоденствием? Да вы попросту не успели покамест понять, что по всей росской земле люди такие же, в точности такие же. Лживые? А кто не лжёт. Жадные? Да разумеется! Трусливые? До чрезвычайности — иначе бы взбунтовались гораздо раньше. Ленивые? Ещё бы. Только о себе и пекутся? Истинно так, но возможностей у них меньше, вот и всё различие. Хотя вру, вру: не всё. У нас, как бы там ни злословил Гарий Андреевич, имеется и воспитание, и образование, и кругозор, и та самая компетенция — когда владения по наследству передаются, трудно не обучиться хоть чему-то. Думаете, мы из-за давления Союзного правительства в болоте сидим? Ничего подобного. Без Союзного правительства мы бы в болоте не сидели, мы бы в нём уже потонули. Так что оставьте вы росскую землю, с неё, паршивой, хоть бы шерсти клок — и на том спасибо. Оставьте и возвращайтесь в Петерберг, коли уж там у вас удачно всё сложилось…

Хэр Ройш выслушивал эту отповедь с кислой физиономией, но не прерывал. Золотце на кислую физиономию сейчас был неспособен — обернулся к Мальвину и Скопцову, поулыбался, прикрывшись кружевной манжетой.

Хэр Ройш отповедь не прерывал, зато прервал средний, ныне единственный, Асматов:

— Господа никуда не возвращаются. Это Петерберг должен вернуться к нормальной жизни по законам Росской Конфедерации.

Тогда с кресла поднялся секретарь Кривет. Выражение у него было такое, от которого всякий студент вспоминает, что вместо Академии можно было и в Охрану Петерберга податься. Большое достоинство для посланника, сопровождавшего отрезанную голову.

— Аркадий Ванович, вы свои представления о нормальной жизни почерпнули из бесед с хауном Сорсано?

При упоминании хауна Сорсано человек шесть за столом заёрзали. Золотце никогда бы не заподозрил о себе, что он-де кровожаден, но глядя на этих мерзавцев, впервые в жизни испытал порыв достать револьвер не для развлечения и не из опасений, а ради жестокой расправы.

Ощутив, как к нему придвинулся чуткий Скопцов, Золотце стряхнул наваждение.

— Хаун Сорсано справлялся о вашем здоровье, — чинно кивнул Асматов секретарю Кривету.

— Сожалею, что он не надумал справиться лично. Я бы убил его голыми руками.

За столом ахнули. Секретарь Кривет пожал плечами и продолжил:

— Неужели никому из вас неизвестно, как и почему он получил наместнический пост? Хаун Сорсано, несмотря на всю свою религиозность, большой поклонник некоторых достижений прогресса. Он очень горевал о том, что Европы отказались от медикаментозного подавления агрессивного начала в человеке. Когда же ему пожаловали должность главы одного теологического факультета, он по собственному разумению облагородил студенческие нравы приёмом так называемых «пилюль», вернее, их содержимого. Незаконно, ибо в Европах применение «пилюль» не во врачебных целях запрещено. Незаконно и не ставя никого в известность — под видом обряда, подразумевающего преломление хлеба. Когда эта история чуть не получила огласку, хауна Сорсано решили убрать подальше. Чтобы не порочил имя Божье у всех на виду.