Дорога к людям - Кригер Евгений Генрихович

Я расскажу о них отдельно, а тут лишь упомяну, что рядом со знаменем своим чехи и словаки с почетом поставили ларец с землей, взятой из-под села Соколово, памятного им по битве с фашистами и победе над ними...

— До сих пор я убил тридцать гитлеровцев, — восклицал поручик Франтишек Крал. — Нужно довести счет до ста.

Бригада Свободы дралась и за Харьков. У словаков и чехов тоже есть река Мжа. «Нам казалось, — признавались они, — что мы сражаемся на берегах своей реки!»

Подпоручик Рихард Тесаржик вел своих солдат в контратаку по льду Мжи. Против них — сорок огневых точек врага. Рядом с Рихардом упал насмерть сраженный пулеметчик. Тесаржик передал оружие соседнему солдату. Убило и второго. И третьего. А пулемет не умолкал. Он был теперь в руках офицера Тесаржика.

Леня писал тогда:

Од волжських хвиль до берегiв Днiпра Мiж падубiв вистелюве стежину, Осiннiх днiв давно забутий чар Колише душу... Щасливий ти? Щасливiвших немае! Ген — Киiв видно за Днiпром старим. Од волжських хвиль до берегiв Днiпра Лежать шляхи нескiнчевого бою. Ти iх пройшов, i Киiвська гора — Аж ось вона в диму перед тобою.

Да, мы лежали тогда на левом берегу Днепра, на песке, и с тоской смотрели на ту сторону, на высокие холмы Киева, днепровский бульвар, на окутанный туманом памятник Владимиру, — это было в последние дни оккупации города фашистами. С нами был Павел Трошкин. Он снял столицу Украины в утренней дымке.

В отбитом от неприятеля городе мы бродили по изуродованному Крещатику, видели израненное взрывом здание гостиницы «Континенталь», где, сказали нам горожане, был банкет с генералами и офицерами вермахта, и большинство их не уцелело от взрыва заложенных незаметно зарядов.

Пошли на квартиру к Леониду. Все, в общем, было на месте, только исчезло пианино. Пошли к соседям. Все в порядке. Соседи перенесли инструмент к себе, спасая от грабителей в грязновато-зеленой форме.

Уцелели от поругания и книги поэта, его обширная библиотека.

Университета он не кончал, а знал все славянские языки, немного и венгерский, — любимейший его из поэтов Европы был Шандор Петёфи, бывший солдат, актер, сын мясника. Его песня «Восстань, мадьяр! Зовет Отчизна!» стала революционным гимном. В дни восстания 15 марта 1848 года Шандор бился против реакционеров на улицах Пешта и пал героем в битве под Шегешваром. Едва ли не все его творения переведены Первомайским.

Сам Леонид, иронический, насмешливый по отношению к обывателям и недругам, был романтиком, революционером содержания и формы украинского стиха, хотя многие строфы его стихотворений, поэм, пьес перекликаются с балладами и песнями поэтов-классиков и всего украинского народа.

...Канун 1944 года. 31 декабря. Отчего-то я один за день до праздника оказываюсь в штабе танкового соединения Ивана Игнатьевича Якубовского (впоследствии маршала, возглавлявшего армии социалистических стран по Варшавскому договору). В своей книге Иван Игнатьевич — и это мне лестно — вспоминает о нашей встрече. Произошла она в штабном автофургоне, вечером, и в те же дни были у Якубовского военный историк, писатель Михаил Брагин, известинец Виктор Полторацкий, правдист Сергей Борзенко, Петр Павленко, Николай Денисов... Маршал рассказывал о том, как стал танкистом, как при штурме Харькова, разгромив одну из группировок неприятеля и добыв важные штабные немецкие документы, танки Ивана Игнатьевича ворвались с боем на ту площадь, где когда-то давно оглашался в присутствии молодых курсантов и самого Якубовского подписанный маршалом Михаилом Тухачевским приказ о присвоении им звания командиров танковых войск. Наши пути на фронтах нередко пересекались, соседствовали, — Сталинград, Курская дуга, Днепр, Фастов, Киев... Память у маршала удивительная. В той же книге «Земля в огне» он точно воспроизводит мой путь от осажденной Москвы, Одессы, Севастополя, Киева и так далее. Очевидно, беседа наша была тогда откровенной и сердечной. На следующее утро произошло то, что в моей корреспонденции было названо, как напомнил мне своей книгой Иван Игнатьевич, «Бог войны». Маршал цитирует: «В 8 часов 15 минут утра изба, в которой мы ночевали, стала трястись. Задребезжали стекла, зашевелились бревна. Можно было подумать, что мы в автобусе, и он, переваливаясь на выбоинах, катит во весь опор по ужасной, разбитой дороге, и водитель не щадит пассажиров. Все внутри ходило ходуном — стол, табуретки, кровать. В окна ударил багровый свет, и один из офицеров сказал:

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Большие барабаны начали бить...»

Это была слившаяся канонада тяжелой артиллерии и атаковавших танков Якубовского.

...Накануне ночью меня свалила с ног непонятная болезнь. Я весь горел. Тиф? Какой же тиф, если, полежав час, не больше, я, ковыляя, отправился догонять ушедших вперед Леонида и Виктора.

Последние взрывы. Город свободен. Встретившись чудом на улице, мы втроем нашли дом, где пожилая хозяйка согласилась сдать нам на короткий срок небольшую комнату с одной кроватью и топчаном. Мы отдали свой армейский паек хозяйке, зато в восторге были от ее картофеля, соленых огурцов, кислой капусты.

Отправили в Москву свои корреспонденции об удачном штурме Житомира. Напротив нашего дома жили две молоденькие сестры с родителями и братом-подростком. Встретились с девушками на улице. Были приглашены к ним вечером. Рассказали они о том, как родителям удалось укрыть их от охочих до девчат гитлеровских бестий, и я вспомнил семью врача в Орле, укрывавшего сына-подростка от немцев в платяном шкафу. Однажды сын вышел все же, оказался за городом, к нему привязался немецкий солдат, заставил копать могилу для расстрелянного партизана, мальчик отказался, гитлеровец избил его, но гордый, самолюбивый и смелый сын врача снова не подчинился, не оттого, что стыдно было ему копать могилу русскому бойцу, а не желал делать этого насильно.

Пришел домой бледный от унижения и злобы, и с той поры отец уже не выпускал его из квартиры до прихода наших войск. Все это рассказал мне в день освобождения Орла сам доктор.

...Квартира в доме напротив нашего была небольшая, но удобная. Угостив нас чаем, соскучившиеся по людям девушки предложили потанцевать. И Леонид, и Виктор, и я были не ах какие танцоры. К тому же испортился, к нашей радости, граммофон, однако мальчуган исправил что-то в нем, и раздались в украинском городе непривычные ему звуки аргентинского танго. С грехом пополам, едва касаясь ладонями платьев славных юных хозяек, мы топтались, сталкиваясь друг с другом, наступая партнершам на ноги, ликуя и страдая, как бы сказал Исаак Бабель.

Запозднились. Первомайский читал военные стихи, — девушки были польщены: созданное Леонидом до войны было им знакомо, и они были поражены тем, что известный всей стране поэт у них в гостях.

«Дома» сразу легли и заснули мгновенно: Я лежал рядом с Леонидом на топчане, крытом соломой, Вдруг мы услышали:

— Чта-а-а!.. Шта-а!.. Уббрать! Шпаки! На гауптвахту! Я вам покажу‑у!

Это распекал кого-то во сне Виктор. Мы дрожали от хохота.

— М-мразь! — орал майор, будущий подполковник Полторацкий. И проснулся от собственного крика. — Что с вами? — спросил он нас раздраженно.

— Скажи лучше — что с тобой?

— Зачем разбудили?

— Ты в царской армии служил?

— Не изволил.

— А кричал на нас, как штабс-капитан армии его величества. Обозвал нас шпаками.

— Не может этого быть, — спокойно отозвался Виктор и вновь заснул, как и мы.

Утром, чтобы размяться, вышли из «эмки» и попытались идти пешком. Крутые валы мокрой глины, вздыбленной баллонами грузовиков, доходили нам до колен. Все же мы решили переупрямить распутицу и, утопая в грязи, шествовали дальше. Леонид читал стихи португальца Луиса ди Камоэнса. О бедствиях сына моряка — самого Камоэнса, о семнадцатилетней ссылке в Ост-Индию, о путешествии Васко да Гамы в Индию.