Солдаты Римской империи. Традиции военной службы и воинская ментальность - Александр Валентинович Махлаюк

грамматикам и врачам (Dig. 27. 1. 68)[528]. Наличие такого рода норм, относящихся к наказанию за отказ от исполнения воинского долга, конечно, свидетельствует в первую очередь о распространении среди римских граждан нежелания исполнять эту почетную, но рискованную обязанность[529]. Однако эти нормы по своей сути соответствуют базовым принципам гражданско-общинной военной организации, тому, что сами римляне относили к mores maiorum, а само их наличие и воспроизведение в императорском законодательстве подтверждает определенную преемственность в развитии армий республики и принципата с точки зрения принципиальной ориентации не на наемное, а на гражданское по составу войско.

Еще более интересные корреляции между республиканскими традициями и нормативной практикой императорского времени обнаруживаются и в такой сфере, как социальные и моральные критерии отбора рекрутов. Античные авторы со всей определенностью указывают на первостепенную значимость отбора новобранцев. Вегеций неслучайно именно с этого вопроса начинает свое сочинение (Veget. I. 1), подчеркивая, что, по сравнению с другими народами, отличавшимися физической мощью, многочисленностью, хитростью и богатством либо теоретическими познаниями, римляне «всегда выигрывали тем, что умели искусно выбирать новобранцев…» (пер. С.П. Кондратьева). Подробно рассуждая о том, из каких провинций и народов, из каких социальных и профессиональных групп предпочтительно набирать солдат, Вегеций высказывает убеждение, что в качестве солдат сельские жители однозначно предпочтительнее горожан, подверженных соблазнам городской жизни, в древности же «один и тот же человек был и воин, и земледелец, меняя таким образом лишь вид оружия» (I. 3). Здесь эпитоматор явно повторяет очень распространенный в античной литературе топос, на который мы уже обращали внимание выше (глава III), но который в данном контексте заслуживает более подробного анализа. О том, что земледельческий труд в наибольшей степени способствует воинскому мужеству и закалке, писали многие греческие и римские авторы (см. примеч. 20 в главе III). Общеизвестно мнение Катона Старшего, что именно из земледельцев выходят лучшие граждане и наиболее храбрые воины[530]. По словам Колумеллы (De re rust. Praef. 17), «истинные потомки Ромула, проводившие время на охоте и в полевых трудах, выделялись физической крепостью; закаленные мирным трудом, они легко переносили, когда требовалось, воинскую службу. Деревенский народ всегда предпочитали городскому» (пер. М.Е. Сергеенко). Дионисий Галикарнасский (Ant. Rom. II. 28. 1–2), явно следуя распространенному мнению, утверждает, что еще Ромул запретил свободным гражданам заниматься доходными профессиями и отдал предпочтение только земледелию и военному делу, указав, что каждое из этих занятий нуждается в другом. Соответствующий образ Ромула как воина-крестьянина, легко меняющего плуг на меч и копье, рисует Проперций[531]. Плутарх (Numa. 16) замечает, что земледельческий труд, как никакое другое занятие, сохраняет воинскую доблесть, необходимую для защиты своего добра, но совершенно искореняет воинственность, служащую несправедливости и корысти. Ритор II в. н. э. Максим Тирский в двух декламациях, посвященных соответственно вопросам о том, кто полезнее – солдаты или земледельцы, используя традиционный набор топосов и многочисленные реминисценции, в платоновской манере приходит к смешанному, среднему решению: полезнее всего сочетание крестьянина с воином, а лучший тип солдата – это солдат-крестьянин, который всегда предпочтительнее наемника (XXIV. 6 e – f).

Вполне очевидна морализаторская тенденциозность подобного рода суждений. Однако следует, наверное, согласиться с теми исследователями, которые в подобных высказываниях усматривают не одну только голую риторику, но находят как минимум отклик на идеи официальной пропаганды или актуальные проблемы современного момента[532]: у Проперция это мог быть отклик на реставраторские установки политики Августа, а у Максима во второй половине II столетия – на проблемы, связанные с распространением локального рекрутирования. Представляется, что идеологема «крестьянин-собственник – хороший солдат» лежала в основе продолжавшейся и в период империи практики наделения ветеранов землей в качестве praemia agraria. Как отмечает П. Брант, несмотря на решение Августа в 13 г. до н. э. заменить при отставке земельные наделы денежными выплатами, чего солдаты всегда требовали (Dio Cass. LIV. 25. 5), практика наделения землей ветеранов в силу социального консерватизма тем не менее сохранялась, и в период принципата военные колонии в провинциях в целом вполне себя оправдывали благодаря усилиям тех солдат, которые и после 25‐летней службы возвращались на землю и становились хорошими хозяевами[533]. Предоставление ветеранам земельных участков продолжалось и после того, как при Адриане прекратилось выведение ветеранских колоний[534]. Эту политику можно рассматривать как продолжение старой республиканской традиции.

Важно отметить, что в качестве хорошего воина мыслился не всякий сельский житель, не пролетарий, но достаточно зажиточный крестьянин или вообще собственник. Наверное, поэтому у Цицерона вызывали очень резкое неприятие те rustici и agrestes homines, которые набирались в легионы во время гражданской войны и которых он даже в одном месте именует «скотиной» – pecudes (Phil. VIII. 9; cp. X. 22)[535]. На мотивы предпочтения в качестве воинов состоятельных граждан указывает Авл Геллий, который, говоря о том, что пролетарии и capite censi призывались в войско только в чрезвычайных ситуациях, объясняет это тем, что имущество и деньги, которыми обладали воины, являлись своего рода залогом и опорой их верности и любви к отечеству[536]. По той же причине, видимо, и Валерий Максим (II. 3 pr.; II. 3. 1) называет введенный Марием набор в легионы неимущих «негодным» (fastidiosum dilectus genus), противопоставляя этому новшеству то время, когда народ, с готовностью отдаваясь воинским трудам, не допускал, чтобы полководцам приходилось приводить к присяге неимущих, которым из-за их бедности не доверялось дело защиты государства (publica arma). Валерий Максим при этом подчеркивает не столько военные мотивы этого шага Мария, сколько корыстно-политические. Эта же мысль звучит и у Саллюстия: Марий набрал солдат вопреки обычаю предков, не по цензовым разрядам, ибо для человека, стремящегося к господству, наиболее подходящие люди – самые бедные, «которые не дорожат имуществом, поскольку у них ничего нет, и все, что им приносит доход, кажется им честным» (Sall. B. Iug. 86. 2–3. Пер. В.О. Горенштейна. Cp.: Iul. Exuperant. Opusculum. 2. 9—12). Тацит следует тому же стереотипу, когда пишет, что такие бедняки и бездомные (inopes ac vagi), добровольно поступающие на военную службу, не в состоянии были проявить старинную доблесть и дисциплинированность (eadem virute ac modestia agere – Tac. Ann. IV. 4. 2; ср. пассаж о vernaculo multitudo в Ann. I. 31. 1)[537].

Связывая начало пролетаризации легионов с Марием, римские писатели (cp.: Gell. XVI. 10. 14; Flor. I. 36. 13; Quint. Decl. III. 5) отчасти грешат против истины. Дело не только в том, что пролетарии и прочие неимущие неоднократно призывались под знамена еще во времена ранней республики[538]. Многие современные исследователи не