Внук Персея. Сын хромого Алкея - Генри Олди

– Молодец, – улыбнулся Атрей. – Это великие слова. Они потрясут мир.

– Потому что они твои, господин?

– Они не мои.

– Это слова твоего мудрого отца, господин?

– Нет. Это слова бога.

– Неужели Зевса?!

– Так высоко я не замахиваюсь. Баран появился в моем стаде по воле Гермия Душеводителя. Гермию же и принадлежит сказанное. А теперь поспеши. Олимпия близко, но мешкать нельзя. Судьба любит смелых…

«…и предприимчивых,» – про себя добавил Атрей. Барана он украл из стад отца. Подарок Олимпийца, сулящий тронос, нужнее молодым. Старикам – могила, юношам – власть. Если хитроумный бог желал блага Пелопсу, отчего бы Гермию не оценить расторопность Пелопсова сына? По молодости Атрей не знал цену подаркам Гермия Лукавого. Не знал он – или забыл, не придав значения – и того, что возничий Миртил, предательски убитый Пелопсом, тот самый возничий, кто проклял убийцу со всем его потомством, был сыном Гермия. Боги мстительны; подарки – одно из орудий их мести.

– Я уже в дороге, – сказал верный человечек. – Жди, господин.

Ночь накрыла Микены плащом из лунного серебра. В складках его заново рождались дома и улицы, храмы и деревья – серые громады, угольно‑черные ущелья. Отблески на мраморе колонн и брусчатке площадей играли в прятки с темнотой. Дробились, множились; исчезали. Город превратился в царство теней. Меж них кралась одна, на диво самостоятельная. Она то сливалась со своими менее беспокойными товарками, то отделялась, спеша пересечь площадь. В такие моменты тень обретала плоть и объем, превращаясь в женскую фигуру, закутанную с головы до ног. Путь ее кончился у ворот дома на отшибе. Дом терялся во мраке; три раскидистые оливы скрадывали его очертания, превращая в холм.

– Пришла! Я весь горю от нетерпения.

– Радуйся, Фиест! Я едва дождалась ночи.

– Так порадуй меня, Аэропа!

Жаркий шепот. Две тени сплетаются в объятиях. Ветви олив шелестящей завесой скрывают любовников от досужих глаз. Впрочем, кому за ними подглядывать? Разве что тысячеокому великану Аргосу, чьи глаза‑звезды переливаются на бархате неба.

– Ты приготовил ложе, милый? Уж я тебя порадую!

– Ты нетерпелива. Вся пылаешь. С Атреем ты так же горяча?

– По‑разному, милый. По‑разному.

Темнота скрывает подробности. Наверное, женщина улыбается.

– Иногда его ласки разжигают мой огонь. Тебе придется постараться, чтобы превзойти брата.

– Я когда‑нибудь разочаровывал тебя?

– О, нет!

– Надеюсь, ты тоже постаралась ради меня?

– Еще бы, милый! Иногда мой муженек бывает туп, как баран, о котором он сегодня вел речь.

– Баран?

– В стаде Атрея есть баран с золотым руном. «Кто владеет этим бараном, будет править Микенами!» – заявил сегодня мой супруг. Болван! Он просто лопался от гордости.

– И, небось, велел передать это жрецам в Олимпии…

– Зная твоего братца – наверняка. Идем, я не в силах ждать.

– Мне надо отправить человека…

– Выкрасть барана?

Тихий смех сливается с шорохом листвы.

– Успеешь. Вся ночь впереди.

– А мой брат тебя не хватится?

– До меня ли ему? Он притащил в дом сразу двух шлюх.

– И ты так спокойно об этом говоришь?

– Я страдаю. Я вне себя от горя. Надеюсь, здесь есть кому утешить обманутую жену?

– О да! Я – твое утешение!

Скрип ворот. Тени исчезают во дворе. Тишина. Лишь ветер ласкает оливы. Проходит время – и в ночи звучит сладострастный стон. Позже Фиест спрашивает:

– Я лучше твоего мужа?

– О‑о, – соглашается женщина.

– Я лучше всех твоих любовников?

– О‑о…

– Скажи мне, Аэропа… Только не лги! Я лучше того раба?

Тишина.

– Твоего первого[62]?!

– Да, – соглашается Аэропа, дитя лживого Крита. – Гораздо лучше.

«Ничего подобного,» – слышится в ее ответе.

Дом превратился в пустыню.

Еще недавно – шумная обитель гуляк, дом иссох, иссяк, затаился. Слуги, ранее готовые стелиться под ноги, сбежали. Распорядитель пиров носу не казал. Нищих, клянчивших под забором, как ветром сдуло. Торговцы вином забыли сюда дорогу. Мясник не гнал раба сообщить о парной говядине. Молочник прятал свежий сыр. Пекарь слал корзины свежих лепешек другим. Зеленщики согласны были сгноить тимьян и розмарин, но не сделаться поставщиками убийцы. Амфитриону подбрасывали одну петрушку, и ту – венками. Ночью, под ворота, таясь как воры…

Намек ясней ясного: чтоб ты сдох, негодяй![63]

Он плохо спал. Вскидывался от любого шороха, выходил на двор с мечом в руке. Не идут ли мстители по его душу? Кто хочет совершить благое дело – зарезать сквернавца? Очищения в ближайшее время не предвиделось. Суд откладывался со дня на день. В ожидании оракула знать Микен спорила до хрипоты: что делать с сыном Алкея? Скала? яд? изгнание?! Ванакта похоронили с пышностью, от которой тень убитого ликовала на берегу туманной Леты. И ликовала не одна – прах сыновей Электриона лег рядом с прахом отца под сводами семейной усыпальницы. Души молодых людей, вне сомнений, составили душе родителя достойную свиту. Осталось разобраться с дядеубийцей, окончательно ублажив царственную тень – и с опустевшим троносом. Из Олимпии вестей не было. Посольство задерживалось. До возвращения послов Амфитриону советовали без крайней нужды не гулять по улицам. А вдруг кто‑то, иссохший от горя по дорогому ванакту, поднимет на тебя руку? А вдруг ты, прославленный воин, прирежешь иссохшего кого‑то раньше, чем он тебя? Устраивай тогда два судилища – избавьте нас, боги, от такого…

Время шло, делая Амфитрионов дом темницей.

Он старался не выходить в город. Ел то, что находил в кладовых. Строгал полосками вяленую баранину. Макал черствый хлеб в оливковое масло. К счастью, масла сохранилась целая амфора. Было и вино. К роднику за водой он спускался после заката. Апатия сменялась возбуждением; дни, когда он обходился горстью сушеных смокв, размоченных в кипятке, и дни неукротимого голода чередовались друг с другом. Два‑три раза он находил на улице, у ворот, корзины со съестным.

«Как там Тритон? – беспокоился он. – Добрался ли до Тафоса?»

О грядущем суде не думалось вовсе.

Он хотел подстеречь человека, приносящего еду – зачем? поблагодарить за доброту?! – но из‑за постоянного недосыпа явь мешалась с дремой. Уже схватив край чужого плаща, Амфитрион просыпался в одиночестве, на ложе или во дворе, на сырой земле. Тритон? – спрашивал он у рассвета, у звездной мглы, у позднего вечера. И знал, что ответа не будет. Вчера в него стреляли из лука. Стрела воткнулась в колоду для рубки мяса. Выстрел был сделан с крыши соседского дома. Приглядевшись, сын Алкея увидел: стрела порченая, с трещиной вдоль древка, с лысым оперением. Нет, его не хотели убить. Припугнуть? Вряд ли. Скорее всего, развлекался какой‑то дурак. Он сломал стрелу на три части. Долго вертел в пальцах наконечник – тупой, как шутка трусливого лучника.