Чинить живых - Маилис де Керангаль

— Пережатие!

Сердце прекратило биться. Тело медленно освобождалось от крови; её заменяла охлаждающая жидкость, впрыснутая под напором: она должна была омыть органы, вокруг которых тут же образовывались кристаллики льда, — и, несомненно, именно в этот миг Вирджилио Брева посмотрел на Алис Арфанг: он хотел убедиться в том, что интерн не собирается падать в обморок, — ведь вся кровь, вытекшая из тела, хлынула в специальный бак, и его пластмассовые стенки усилили звук, как пустая комната усиливает эхо; именно этот звук производил особенно страшное впечатление — более страшное, чем вид обескровленного тела; но нет, девушка держалась стоически, хотя и стала мертвенно-бледной, а на лбу у неё выступили капли холодного пота; удостоверившись, что всё нормально, хирург снова взялся за работу — ибо начался отсчёт времени.

Грудная клетка вновь стала местом ритуального столкновения, где хирурги сражались за право получить большую часть лёгочных вен или пару лишних миллиметров лёгочных артерий; необычайно напряжённый, Вирджилио забыл о духе товарищества и разозлился на типа, стоявшего напротив: слушай, мне же тоже нужны сосуды: оставь мне хоть немного, ну, один-два сантиметра; я что, слишком много прошу?

Тома Ремиж вышел из оперблока, чтобы позвонить в те больничные отделения, где будут проходить очередные трансплантации: он должен сообщить им точное время пережатия аорты — 23:50, — чтобы медики смогли назначить время операций: подготовка реципиентов, возвращение бригад с трансплантатами, пересадки органов. Когда медбрат вернулся, заканчивалось изъятие первого органа; оно проходило в абсолютной тишине. Вирджилио приступил к удалению сердца: две полые, четыре лёгочные вены, аорта и лёгочная артерия поделены на части — не придерёшься. Сердце было изъято из тела Симона Лимбра. Короткое мгновенье оно находилось у всех на виду, и за эти считанные секунды каждый мог прикинуть на глаз его вес и объём, оценить симметрию его форм, двойное утолщение, его красивый цвет, кармин или киноварь, попытаться усмотреть в нём универсальный графический символ любви, масть игральной карты, логотип I ♥ NY[123] на футболке, барельеф, высеченный на могилах и королевских ковчегах, символ Эроса, выводимый знахарями и колдунами, изображение святейшего сердца Иисуса на религиозных открытках; этот орган, выставленный на всеобщее обозрение, лежал на ладони у хирурга и плакал кровавыми слезами, но при этом казалось, что он окружён лучистым сиянием: так в эсэмэсках обозначают самые разные эмоции и бесконечную любовь. Вирджилио аккуратно погрузил сердце в банку с полупрозрачной жидкостью — кардиоплегическим раствором, поддерживающим температуру плюс четыре градуса:[124] надо было быстро охладить орган, чтобы обеспечить его сохранность; затем банку вложили в двойной стерильный пакет и поместили в изотермический контейнер с колотым льдом; ёмкость стояла на хирургическом столике на колёсах.

После того как контейнер был запечатан, Вирджилио попрощался со всеми присутствующими по очереди; но никто из врачей, склонившихся к телу Симона Лимбра, не поднял головы, никто не среагировал; только торакальный хирург, извлекавший лёгкие, ответил, хмыкнув, но не отводя глаз от грудной клетки: не слишком-то много сосудов ты мне оставил, жмот; в это время восходящая звезда из Страсбурга уже готовилась изъять печень, очень уязвимый орган; хирург была собрана, как гимнастка, готовая вскочить на бревно: она уже погрузила руки в миску с магнезией и теперь тёрла ладони; меж тем урологи терпеливо ждали своей очереди, чтобы забрать почки.

Алис задержалась у дверей. Она сосредоточилась на всей сцене в общем, затем оглядела фигуры собравшихся вокруг стола и уже мёртвого тела, которое было центром композиции; перед её мысленным взором возникла картина Рембрандта «Урок анатомии доктора Тульпа»; девушка вспомнила, что её отец, онколог с длинными закругляющимися ногтями, похожими на птичьи когти, повесил в прихожей репродукцию; он часто восклицал, постукивая указательным пальцем по полотну: вот этот мужчина — незаурядный человек! Но Алис была ребёнком мечтательным и предпочитала верить в то, что на картине изображено собрание колдунов, а не врачей, которые были неотъемлемой частью её жизни в отчем доме; девочка могла часами простаивать перед холстом, рассматривая странных персонажей, так восхитительно расположившихся вокруг трупа: одеяния насыщенного чёрного цвета; белые брыжи, над которыми возвышаются учёные головы; роскошь складок, столь же изысканных, как цветы-оригами; кружево и треугольные бородки; а в центре — мертвенно-бледное тело, лицо-маска и этот разрез на предплечье, позволяющий видеть кости и сухожилия, плоть, в которую погрузились хирургические ножницы мужчины в чёрной шляпе; Алис не столько восхищалась картиной, сколько вслушивалась в полотно, очарованная запечатлённым на нём обменом знаний, и в итоге девочка решила, что поняла, почему протыкание брюшинной стенки долго считалось покушением на сакральность тела, этого творения Бога, а также она поняла, что любое знание связано с небольшим нарушением запретов, и именно тогда в ней зародилось желание «приобщиться к медицине», а уж если Алис чего решала, то всегда выполняла задуманное: ведь недаром она была старшей из четырёх дочерей онколога — именно её отец брал с собой в больницу каждую среду;[125] именно ей на тринадцатилетие он подарил настоящий стетоскоп, прошептав на ухо: все Арфанги мужского пола — дуралеи; ты утрёшь нос каждому из них, моя Арфангетта.

Алис медленно пятилась: внезапно всё, что она видела, застыло и осветилось, как диорама. И тут она поняла, что распростёртое тело — вовсе не абсолютная материя, которой ещё можно найти применение и которую делят хирурги; не сломанный механизм, который разбирают, чтобы извлечь ещё работающие детали: это некая субстанция неслыханных возможностей — тело; его мощь и его кончина, кончина человека, — эта мысль привела девушку в большее смятение, чем фонтан крови, брызнувший в пластиковый бак; эта мысль заставила Алис отвести глаза. Где-то далеко за спиной раздался голос Вирджилио: Ну, ты идёшь? Что на тебя нашло? Поторапливайся! Она развернулась и побежала догонять его.

В аэропорт их должен был доставить спецтранспорт. В салоне было совсем темно, и пассажиры не отводили глаз от часов на приборной доске: они следили за светящимися палочками, которые двигались по кругу, вторя стрелкам наручных часов медиков и мерцанию электронных часов на экранах телефонов. Звонок — заработал мобильный Вирджилио. Это Арфанг. Как дела?

— Отлично.

Они обогнули город с севера и выехали дорогу, ведущую к Фонтен-ля-Малле, следуя вдоль компактных, но расплывчатых форм: окраинные кварталы; населённые пункты, затерявшиеся среди полей; множество одиноких домишек, раскиданных вдоль асфальтовой петли; они пересекли лес; по-прежнему ни одной звезды, ни мигающих огней самолёта или, на худой конец, летающей тарелки, ничего; вырулив на государственное шоссе, опытный водитель понёсся, сильно превышая разрешённую скорость: он привык к подобным миссиям и теперь смотрел прямо перед собой, напряжённые неподвижные предплечья, шепча в крошечный микрофон, соединённый с наушником: я скоро буду, не спи; скоро приеду. Контейнер покоился в багажнике, и Алис представляла себе самые разные герметичные перегородки, защищающие сердце; все эти мембраны, окутывающие драгоценный орган; девушке казалось, что сердце — это мотор, перемещающий их в пространстве, как двигатель ракету. Она развернулась и приподняла одну ягодицу, чтобы заглянуть за спинку сиденья; во мраке она едва различила ярлык, прикреплённый к стенке контейнера: на нём, помимо информации, необходимой для транспортировки трансплантата, была странная пометка: «Элемент или продукт тела для терапевтического использования». А чуть ниже — номер донора в системе «Кристалл».

Вирджилио откинул голову на сиденье и затих; его взгляд скользил по профилю Алис, китайские тени на стекле; внезапно её присутствие смутило хирурга, и он спросил: всё нормально? Неожиданный вопрос: до сих пор этот тип казался ей неприятным; из радиоприёмника лился голос Мэйси Грэй, всё время повторявший припев: «Shake your booty, boys and girls, there is beauty in the world»;[126] и Алис вдруг захотелось плакать; эмоции, скопившиеся внутри, пытались выбраться наружу — но она сдержала слёзы и, отвернувшись, процедила сквозь зубы: да-да, всё замечательно. Тогда Брева в который раз достал из кармана мобильный, но, вместо того чтобы узнать, который час, принялся жать на кнопки, постепенно заводясь: надо же, не грузится; вот чёрт! чёрт! Приободрившись, Алис поинтересовалась: что-то не ладится? Это всё матч, ответил спутнице Вирджилио, не подымая головы: я так хотел узнать, какой счёт! Один-ноль в пользу Италии, холодно сообщил водитель, не оборачиваясь. Вирджилио испустил радостный вопль, сжал кулак и потряс им в воздухе, затем поспешно спросил: кто забил? Водитель включил поворотник и притормозил: впереди белёсой прогалиной маячил освещённый перекрёсток. Пирло. Ошеломлённая Алис наблюдала за Вирджилио, который с небывалой скоростью набрал пару эсэмэсок, празднуя победу: прекрасно, просто чудесно, радостно приговаривал хирург; затем он приподнял брови и поделился с Алис: этот Пирло великолепный игрок! Улыбка исказила его лицо; аэропорт, грохот близкого моря внизу за обрывом; контейнер доставили на взлётную полосу, прямо к трапу, и подняли в кабину; контейнер-матрёшка: верхний слой укрывает в себе защитную ёмкость из прозрачного пластика, та — ещё один сосуд, в котором находится специальная банка, а в ней хранится сердце Симона Лимбра, в котором заключена сама жизнь, ни больше ни меньше, — потенциальная жизнь; через пять минут самолёт оторвался от земли.