Мемориал - Роман Вадимович Славацкий

свёртываясь и превращаясь в бурую коросту. И ветер шевелил волосы мертвеца.

И Ладас вдруг с удивлением понял, что ему совсем не жаль этого тела, не хочется возвращения боли, ярости, звериной жестокости мира…

Лёгкость, лёгкость — и ничего не нужно делать… Он парил, ничего не чувствуя. Нестерпимый жар, пыль, судорога боя — всё это в несколько мгновений потеряло реальность и стало меркнуть и туманиться.

Ладас ощутил, как его поднимает какая-то невидимая сила. И он начал движение — точно тихая вода несла его медленно и незаметно. Над полем боя будто повисла огромная воздушная воронка, и она медленно вращалась, втягивая в себя парящие тени. Ладас видел, как рядом с ним и чуть поодаль плыли другие души, десятки других теней…

Там, внизу, клубилась пыль, металось и бурлило что-то ненужное, нелепое, а души восходили ввысь, точно облака, и поток подхватывал их, неся от краёв к центру, к невысокой горе.

Не было воли, не было свободы… Но зачем и кому нужна была эта свобода? Ничего, ничего не хотелось… Покой…

На вершине горы, на походном кресле, сидел некто, окутанный чёрным плащом. Ветер играл складками плаща. Молодой человек в чёрном, с изящной бородкой, радушно улыбался толпе теней. Ладас встал перед ним, и тот заметил его и дружески подмигнул:

— Молодец. Хорошо сражался.

Потом сказал, обращаясь ко всем:

— Подождём ещё минуту, друзья. Бой уже закончился. Дождёмся, пока соберутся все остальные.

Ладас оглянулся вокруг. Они стояли плечом к плечу: ахейцы, троянцы, вглядываясь друг в друга, и у кого-то глаза были полны отчаянием, у кого-то — беспредельным удивлением, но большинство — стояли спокойно, точно отдыхая после тяжёлого труда.

Смеркалось. Догорал бой, с запада подступала темнота.

— Ничего интересного уже не будет, — сказал сидящий, и глаза его сверкнули, точно камни, меняющие цвет. — Пора.

Поле исчезло. Исчезло небо и пространство, словно его вывернуло наизнанку, остался только поток, спокойно несущий тени в глубокое и тёмное ущелье, и чем дальше, тем становилось темнее.

А потом из темноты стал пробиваться свет.

Книга двенадцатая. ТРИЗНА

Прошлое сгорело на погребальном костре, оно лежало под курганом небытия, и бесполезно было спрашивать о смысле прошедшего. Исчез кусок нашего бытия, нашего времени, и теперь уже никто не ответит с того берега Реки…

Прощальную тризну справляли мы у Бэзила. Это был грустный вечер… Пир во время чумы. Как в старые добрые времена, стащили на стол всё самое изысканное, и как прежде сверкало ледяное вино в хрустале, дымился кофе, в стекле, фарфоре и бронзе лежали куски и кучи — икры, грибов, оливок, розовела ветчина, плакал сыр, пахло лимоном и табаком.

А снаружи бродил Аполлон Подземный, и гремели стрелы в его колчане, снаружи бродили мортусы — страшные монахи с крючьями, чтобы вытаскивать трупы из домов. Страна гнила, разлагалась, отваливалась кусками, и нельзя было включить радио и телевизор, чтобы не почувствовать запах трупа. Что же это такое, Господи, кого это всё время хоронят?!

Мы сидели посреди развалин мира, из магнитофона струилась затейливая музыка, и мы свершали поминки по этим развалинам. Но вино не пьянило, а пылающие в медных канделябрах и залитых воском бутылках свечи не прибавляли света.

— Что же нам так невесело? — воскликнула Виола. — Разве мы не получили то, чего хотели? Август обрёл свой «Смарагд» и «Троянское сказание», Ирэна — свою алхимию, я — свои побрякушки, а Фома разве не стал хозяином «Илиона»? Что ж мы не веселимся?

— А Марк? Его ты забыла?

— Брось, Фома. Никто из нас его не любил. Себе-то самим зачем лгать? Тут можно говорить о любопытстве, удивлении, интересе (для каждого — по-своему корыстном), и так далее, — но не о любви. Разве я не права?

— Ты права, — вздохнул Бэзил с бесконечной печалью. — И мне стыдно за твою правоту.

— Ну не знаю, — вступила в беседу Ирэн, делая вид, что помешивает чай серебряной ложкой. — В конце концов, Марк сам — причина всему.

— Насильно мил не будешь, — согласился Фома. — Трудно любить человека, двуличие которого очевидно.

— Сам-то не стеснялся про нас гадости писать в своём дневнике с золотым обрезом, — вспомнила Виола. — Фома у него — блаженный, Август — графоман, мы с Иркой — дуры. А сам-то он кто?

— Предатель… — грустно сказал Бэзил.

— Нет, всё же нельзя так осуждать его, — покачал головою Фома. — Он знал цену каждому из нас и каждого по-своему уважал. Мало ли что человек в раздражении может написать в мемориале?

— А моего отца он тоже сдал в раздражении? — холодно поинтересовалась Ирэн.

— Это другое дело. У Марка была невеста. Её отбил его собственный друг. Трудно судить человека, когда сам не знаешь — как бы ты поступил на его месте…

— Любовь — романтическое чувство, — кисло заметила Виола. — Но это не основание, чтобы убивать друзей.

— Марк не убивал Митяя. Он донёс. А тому дали несколько лет лагерей. В лагере Митяй получил двустороннюю пневмонию и умер. Но от такой болезни можно умереть и на воле. Марк отчасти виноват в смерти друга. Но он же и сохранил ему жизнь.

— Что за чушь? — не поняла Виола.

— Менелай, — сказал Фома. И начал читать размеренно и ясно.

МЕНЕЛАЙ

И воли нет уйти от ласкового плена,

и верного пути — от Участи своей.

Сухую горечь губ измучит суховей,

а губы прошепнут: «Иди ко мне, Елена!»

Колдует Илион. Свивается Лиэй.

Слоится на полу отброшенная хлена.

Я гладил перламутр горячего колена.

Она была моя. И я — молился ей.

Я тихо говорил: «Коль ты — одна из нас,

то будь со мной всегда! Теперь — весь мир погас.

Ты — мир, и плоть, и дух, и жизнь моя, и сила!»

Но только тишина звучала мне в ответ.

И уголками рта смущая лунный свет

улыбку зыбкую во тьме она таила.

Дыхание сквозняка прошлось по гостиной, дрогнули и затрепетали язычки свечей… Митяй смотрел из рамки со стены прекрасный, как молодой бог.

— Это стихи Митяя, — сказала Виола. — К чему ты их вспомнил?

— А к тому, что его стихи сохранил Марк. А мог бы и не сохранять. Вы помните ситуацию начала 50-х? В ту эпоху держать у себя такую рукопись было не только бесперспективно, но и опасно для жизни. Марк погубил Митяя, потому что хотел жениться на Елене. Но он не знал, что Эйрена уже была