Госпожа трех гаремов - Евгений Сухов

— Запей! — протянул монах кувшин с медовухой. — Так-то оно и помирать будет легче…

Улан взял кувшин с вином и сделал первые глотки, а потом брезгливо, поминая Аллаха, отбросил сосуд в сторону.

— Смотри-ка, бога своего сатанинского вспомнил! Видать, на помощь призывал, — беззлобно высказался монах. — А без вина-то тяжелее под топор ложиться. И кто вас, басурманов, поймет? Свинину не едите, вина не пьете, со многими женами живете…

Казнь по велению Ивана Васильевича была назначена под вечер, когда спал полуденный зной и опустели базарные ряды.

На Лобное место явился глашатай и, развернув длинный свиток, зачитал волю царя и приговор бояр. Стрельцы привели на скрипучий свежевыструганный помост Кучака, следом ввели его казаков.

Улан держался гордо, будто перед своим воинством, по сторонам не глядел. Тяжелые цепи без умолку побрякивали на его исхудалых запястьях, словно наигрывали отпевную по своему хозяину.

В сопровождении бояр появился и сам Иван Васильевич. По толпе собравшихся прошло многоголосое:

— Царь идет! Царь!

— Царь-батюшка! Иван Васильевич!

И многотысячная толпа, в желании увидеть помазанника Божьего в царском одеянии, дружно повытягивала шеи. На время о Кучаке забыли даже стрельцы, стоявшие подле татар, пораскрывали рты и без стыда пялились на хозяина земли Русской. Враз поснимали мужики свои треухи, обнажая нечесаные пряди русых волос.

— Разойдись, государь идет! — кричали стрельцы, рассекая толпу надвое.

А Иван Васильевич ступал к Лобному месту, где для него был поставлен дубовый трон. Осмотревшись, государь сел. По обе стороны от самодержца с бердышами в руках замерли стрельцы.

Улан, прикрыв глаза, бормотал последние слова молитвы, просил прощения у Аллаха и готовился к встрече с ним в благодатном саду. Кучак не сомневался в том, что Всевышний уготовил ему лучшую участь.

Иван Васильевич, боднув острой бороденкой, кивнул толмачу:

— Скажи ему… басурману… Мы простим и его самого, и его казаков, ежели он примет Христа Спасителя как бога своего!

Кучак даже не обернулся на голос толмача, мыслями он находился в тенистых садах вечности, где реки из меда очищенного.

— Да простит им Христос, — вздохнул печально схимник, — да облегчит Господь их страдания!

Потом два дюжих молодца ухватили Кучака за плечи и поволокли его к дубовой колоде. Улан успел рассмотреть на ней багровые темные пятна и прошептать последнее:

— Сююн-Бике…

Доклад эмира

Лето в Казани шло на убыль. Ночи стали прохладнее. Иногда небо затягивало серой дымкой облаков, и солнце надолго скрывалось от людей. На опушках леса кроны берез уже тронуло печальной желтизной осенней поры. В ожидании грядущих перемен выстроились могучие дубы, разлапистые корни которых крепко опутывали землю.

Сююн-Бике прильнула к окну и увидела, как над лесом неторопливо, будто огромные корабли, уплывали в небесную синь облака. Днищами они цеплялись за верхушки деревьев, ломались, чтобы потом раствориться в беспредельной синеве огромного неба. Затем снова рождались из ничего, образуя замысловатые фигуры и неведомые чудища, которые будто шагнули из народных байтов.[64] Облака проплывали над лесом, над полем, над широкой Итилью и стремились дальше, терялись за горизонтом.

Гостиный остров напротив Казани оставался пустынным. Не слышно прежних громкоголосых приказчиков, озорно зазывающих покупателей; не видно шумной и праздно разодетой толпы. Было сиротливо и тихо. Война пришла и сюда.

Сююн-Бике отошла от окна, и ее взгляд остановился на сухощавом лице Чуры Нарыкова.

Эмир почтительно склонил голову и, стараясь не смотреть в глаза госпожи, которые притягивали его, как созревший осенний плод, заговорил:

— В юрт, что гяуры поставили на Свияге, приходят все новые полки, уважаемая бике. Мы потеряли возможность для его захвата, город сильно укреплен. У гяуров много пищалей и пушек.

— Неужели вы не сделали даже попытки, чтобы отбить эту землю?!

Упрек больно ужалил эмира. Он заглянул в темный омут ее глаз.

— Ты несправедлива, бике, мы много раз пытались взять юрт силой, но он очень укреплен.

— А где обещанное оружие, которое должно к нам прибыть из Крыма?

— Бике, ты же знаешь, что на Итили вверх и вниз от Казани стоят урусские заставы. Хану Ивану не отказывает в помощи даже твой отец, ногайский мурза Юсуф, — улыбкой извинился Чура Нарыков. — Обоз с оружием был перехвачен его казаками и отдан в подарок урусскому хану. Сейчас, когда Иван выстроил крепость на нашей земле, он стал особенно опасен. С ним никто не желает ссориться, бике. И мурза Юсуф ищет расположения хана Ивана, чтобы иметь союзника против Крымского ханства.

За окном потемнело, краешек желтого диска спрятался за темное грозовое облако. Нарастающий ураган все более неистово заставлял сгибаться в низком поклоне кроны деревьев. Усиливающийся ветер прошелся вдоль казанских улиц и разбился о каменные стены ханского дворца. Приближалась гроза.

Сююн-Бике молчала, она словно прислушивалась к далеким зарождающимся громовым раскатам.

— Что известно об улане Кучаке? — спросила она как можно спокойнее. Но ее волнение выдал вдруг ослабший голос.

— Он был пойман казаками урусского хана, когда переправлялся через Каму. Его заковали в цепи и отвезли в Москву.

За окном разразился гром, да такой силы, словно само небо упало на землю и разбилось на многие куски. Полил дождь, поначалу неуверенно, потом все больше набирая силу.

— Говори…

— Рассказывают, что хан Иван принял Кучака поначалу в своих покоях — вкусно угощал и сладко поил. Потом предложил улану принять православную веру. Кучак — истинный мусульманин, разве он мог согласиться?! Иван попытался склонить улана к крещению лаской, предлагал ему богатые земли около Москвы, давал большое жалованье — серебро, золото, отдавал ясак на урусские улусы. Кучак отказался от всего!

Сююн-Бике стояла у окна, наблюдая за тем, как большой, величиной с крупный орех град разбивается о мокрые камни. Чура замолчал, но голос Сююн-Бике нарушил затянувшуюся паузу:

— Рассказывай дальше… Я хочу знать… как умер улан Кучак.

— Ему отрубили голову, бике, — снял с себя тяжкую ношу Чура Нарыков. — Его и еще нескольких мурз казнили на базарной площади. Он умер с твоим именем на устах…

— Ступай, Чура. Мне хочется побыть одной.

Неслышно ушел эмир, только следом осторожно, словно опасаясь нарушить одиночество бике, скрипнула дверь.

— О Аллах, облегчи мои страдания! За что ты меня караешь?! Смилуйся надо мной, я всего лишь слабая женщина!..

Часть пятая ТРЕТЬЯ ПОПЫТКА ШАХ-АЛИ

Предложение Кулшерифа

Кулшериф всегда готовился к намазу[65] обстоятельно. Он тщательно совершил омовение: трижды ополоснул рот, нос, вымыл руки и ноги и только после этого отставил кумган[66] в сторону. Потом достал мягкий коврик и неторопливым шагом прошел в молельную комнату. Молился сеид по обыкновению усердно. Только в обращении к Аллаху Кулшериф становился сам собой — был нетребователен к судьбе и снисходителен к слабостям окружающих. Все в этом мире оказалось непостоянным: любовь, деньги да и сама жизнь. Только разговор с Богом не подвержен времени.

Помолившись, сеид с трудом распрямил затекшую поясницу, почувствовав, как тысячи маленьких иголочек впились в спину. После третьей молитвы должны были подойти Нур-Али Ширин и Чура Нарыков. Сеид с нетерпением ждал их. Кулшериф удобно расположился на мягких подушках и велел позвать музыканта.

Вошел хрупкий юноша, выжидающе замер в поклоне и черными, чуть удивленными глазами принялся наблюдать за движениями сеида.

Кулшериф поудобнее устроился на подушках, после чего небрежно махнул рукой:

— Играй, джигит!

Юноша достал из-за пояса тонкую длинную флейту, некоторое время, словно раздумывая, держал ее в руках, а потом бережно приложил к губам. Раздались нежные завораживающие звуки. Кулшериф закрыл глаза и слушал, как плавно разливалась музыка, заполняя собой все помещение. Сеиду представилось, что он находится среди пахучих душистых трав. Небо виделось ему голубым и чистым, только в самой вышине черной точкой среди голубого неба метится жаворонок. Его веселая заливистая трель то приобретала силу — лилась звонко и безмятежно, а то вдруг становилась нежной и хрупкой. Кулшериф видел себя в лесу на поляне. Вместо подушек — душистая мята, которая покрыла всю землю и пьянила, как дурман. А через густые кроны берез пробивались лучи вечернего, чуть розовеющего солнца. «Как прекрасна эта музыка. Разве что-нибудь на земле сравнится с ней?!»

Сеид видел себя молодым, полным сил, когда он любил и любили его. Он умел дарить не только слова, но и цветы. Он сочинял стихи! Как он был счастлив в то время!