Госпожа трех гаремов - Евгений Сухов

А наверху рваными белыми клочьями проплывали облака, совершенно безучастные к тому, что происходило на земле.

Кучак целые сутки в устье Камы ждал сыновей. К исходу следующего дня из Казани прискакал измученный гонец. Утерев малахаем соленое от пота и слез лицо, он осмелился сообщить повелителю страшную правду:

— Можешь меня казнить, господин… Твои сыновья уже в саду благодати и вечности… Они умерли легкой смертью.

Улан посмотрел на шею гонца, которая смиренно склонилась к его коленям. Рука потянулась к рукояти сабли. «Кто я теперь без сыновей?! Этот раб даже представить себе не может, какую боль мне причинил! Он должен был последовать вместе с сыновьями в райскую благодать! Почему же он остался жив?!»

Некоторое время Кучак боролся с собой, потом верх одержало великодушие. «Аллах еще спросит с него за моих сыновей, не нужно поддаваться злобе!»

— Я прощаю тебя, — тихо произнес улан.

Жены, спрятавшись от отрешенного взгляда Кучака, тихо проливали слезы. Мужчины по-деловому спокойно достали плетеные коврики, опустились на колени и, повернувшись лицом на восток, стали молиться за упокой убиенных.

Первым поднялся Кучак, за ним, прославляя Всемогущего и Единственного, поднялись и остальные.

— Обратного пути нам нет! — спокойно, но твердо произнес улан. — На Итили, ниже Казани, стоят заставы урусских казаков. Не пройти нам и по суше. Всюду отряды хана Ивана. У нас есть только один путь… на север! А уже оттуда мы повернем в Ливонию. Там нас ждет спасение. Дай-то нам Аллах когда-нибудь вернуться в эти благословенные земли! А теперь седлайте коней, у нас не осталось больше времени!

И Кучак с многочисленной свитой, с женами и воинством спешно двинулся вверх по Каме. Отряд передвигался ночами, а когда наконец достиг устья Вятки, стал в зарослях дремучей ивы лагерем.

Последнее слово улана

Сотник Зюзин, получив от Шах-Али грамоту, стал размышлять:

— Ах вот оно как! Стало быть, сюда басурман направился?! Посмотрим, быть может, и перехватим!

Искать Кучака ему пришлось недолго. Он обнаружил его в зарослях ивняка: казаки распрягали усталых лошадей, а животные, истосковавшись по сочной траве, в надежде на долгий отдых разбредались по поляне.

— Не время пока, — старался удержать Зюзин дружину. — Подождем еще самую малость!

А когда уставшие казаки, выставив дозор, здесь же залегли спать в густую лебеду, сотник поднял саблю и негромко скомандовал:

— За Христа и царя, не подведите же, православные!

Первыми от прицельных стрел погибли дозорные, потом прозвучал залп пищалей, и только после этого из-за густой травы показался отряд сотника.

Бой продолжался на песчаном берегу Вятки. Кучак с несколькими казаками оказывал ожесточенное сопротивление.

— Живым его! Живым, супостата! — кричал, надрывая глотку, Зюзин.

И когда Кучак, вконец обессилев, сполз с коня на землю, израненную копытами коней, сотник приказал:

— Оставьте его! Пусть напоследок у своего басурманского бога прощения попросит!

И улан действительно опустился на колени и стал молиться. Казаки стояли поодаль и терпеливо ждали. Закончив общение с Аллахом, Кучак повернулся к сотнику.

— Заковать его в железо и бросить в телегу с соломой! — распорядился Зюзин и пошел в кибитку отсыпаться. Уже позевывая, добавил: — Отвезем его к государю. Пусть крестит басурмана! А нас, быть может, своей милостью одарит.

Иван Васильевич все сильнее прикипал к попу Сильвестру, а тот, сознавая свою силу над юным государем, пытался оградить его от соблазнов и грехопадения:

— Крут ты, государь, ой крут! Поумерь свой норов вредный, стань наконец христолюбивым. Каяться не забывай. Ибо и в семени, брошенном в землю, есть росток жизни, есть жизнь и в растении, замирающем на зиму. Но не оживет дух человека, если не коснется его огонь Божий. А для этого надлежит каяться. Первое слово из уст апостолов по принятию Святого Духа было: «Покайся!» — Поп поднял серебряный крест: — Покайся!

Богобоязненный государь уже готов был броситься перед старцем на колени.

Густые, подернутые инеем брови Сильвестра сошлись у переносицы:

— И сухая земля не плодородит, и в сердце, не орошенное слезами покаяния, не возвращаются плоды духовные. Душа, не сокрушенная огнем покаяния, не может быть чистой.

Иван Васильевич, облаченный в простую монашескую рясу, слушал праведные речи попа со слезами на глазах.

— Каюсь! — целовал он золотую панагию.[61] — Каюсь, Сильвеструшко! Убереги от греха, который сжигает душу и тело.

— Взял бы ты, Иван, пост себе длительный. Ибо пост — это не только воздержание в пище и питье. Пост — это стража. Вот и ты бы встал на страже святынь своей души.

Иван Васильевич позвал к себе Кучака.

Измученный многими неделями воздержания, он с высоты государева трона смотрел на поверженного улана, который был закован в гремучие цепи. За спиной Кучака, прислонив бердыши к ногам, остались стоять два стрельца.

— Поднимите его! — приказал государь. Голос его был слаб, будто принадлежал не молодцу, полному сил, а ветхому старцу, утомленному жизнью.

Стрельцы приподняли за плечи улана, и на его запястьях обиженно забряцали цепи.

— Это и есть тот самый Кучак? — скривил обескровленное лицо Иван Васильевич.

— Тот самый, — подтвердил стоявший по правую руку от государя окольничий Алексей Адашев. — С Сююн-Бике прелюбодействовал, с царицей казанской.

— Ишь ты! — удивился молодой государь. И, повернувшись к толмачу, беззастенчиво поинтересовался: — Эй, холоп, спроси-ка у татарина, как она баба, ничего? Ядрена?

Толмач усмехнулся в рыжую бороду и быстро затараторил, переводя вопрос самодержца.

Кучак взглянул в бледное, утомленное постами и долгими молитвами лицо урусского царя Ивана и произнес:

— Чего ты хочешь от меня, гяур?

В палатах у государя было жарко, солнце палило нещадно, и толмач изрядно взмок. Он вытер обильную испарину со лба и проговорил, обращаясь к Ивану Васильевичу:

— Басурман-то гордый, о деле говорить желает.

Самодержец терзал себя постными днями уже с месяц, и сейчас, как никогда, ему захотелось отведать свинины. Он даже почувствовал во рту ее вкус. Но рядом, опершись о посох, сидел старец Сильвестр. Он, словно догадываясь о затаенных мыслях своего воспитанника, как-то по-особому сурово посмотрел на царя, и огонь свечи отразился в его черных цыганьих глазах. «Словно бес какой! — в суеверном страхе сжался государь. — Прости Господи! Так в самое нутро и заглянул!» И он, напрочь забыв о насущном хлебе, спрашивал басурмана дальше, не в силах скрыть нарастающее раздражение:

— Что, татарин, воинством у царицы ведал? Православными небось что скотом помыкал? А креститься в нашу веру желаешь? Ежели так, прощу все! И еще в кормление городишко дам, — перевел царь взгляд на священника.

Поп остался доволен воспитанником. «Не проходит для царя слово Божие! Зерно-то в благодатную почву брошено!»

Сильвестр чуть наклонил голову, скуфья[62] при этом слегка сдвинулась на его узкое чело, иссеченное глубокими морщинами.

— Верно говоришь, Иван Васильевич, — подал он голос. Черные его глаза так и зыркали, так и сверлили Кучака. — Пущай в нашу веру басурман окрестится. Вот тогда он супротив нас и не пойдет! Под одним Богом ходить станем.

Тонкие степные губы улана скривились в презрительной усмешке:

— Хан Иван, я родился свободным, свободным и умру. Только Аллах для меня господин!

Лицо Ивана Васильевича порозовело, разрумянилось, будто от наливки клюквенной.

— Стало быть, свободным быть хочешь? — гневно задрожали его губы. — Что ж, свободным и сгинешь! Коли перечить надумал. Бросить супостата в темницу! А в среду, в Иудов день, казнить!

Три дня Кучака держали без еды и питья, а на четвертые сутки могучий монах, обряженный в схимное одеяние, переступил порог его темницы. Он принес кусок мяса и хлеб.

— Ешь, басурман! Ешь… чего уж там, теперича дозволено!

Кучак осторожно, словно то был яд, принял угощение. Вдохнул чуткими ноздрями сытный запах мяса, а потом стал рвать его зубами, проглатывая большими кусками.

— Ишь ты, — все более дивился схимник.[63] — Проголодался не на шутку, видать. Ест-то как! От топора всего лишь час какой и отделяет, а желудок свое берет. — И уже со вздохом: — Что поделаешь, видно, таков и есть человек. Вот доешь мясо, а после того на плаху тебя отведу.

Кучак не понимал чужого языка, продолжал быстро поедать кусок конины.

— Запей! — протянул монах кувшин с медовухой. — Так-то оно и помирать будет легче…

Улан взял кувшин с вином и сделал первые глотки, а потом брезгливо, поминая Аллаха, отбросил сосуд в сторону.