Ночи Клеопатры. Магия любви - Татьяна Вяземская

– Он их всех затмевал. По всем параметрам.

– …

Значение этого ругательства Клеопатра как-то спросила у Цезаря – сама не догадалась. Цезарь сперва погладил ее по голове, словно маленькую девочку, и сказал, чтобы она такого больше никогда не повторяла, потому что это – «очень плохое выражение». Но царица буквально на следующий день употребила его: не привыкла чего-то не знать и решила «взять Юлия измором». Он догадался. Долго смеялся, но потом все же разъяснил. Ругательство и вправду было… слишком грязным.

От этого воспоминания сердце больно сжалось. На глаза набежали слезы. Нет, плакать нельзя. Поплачет она во дворце. Не в том, в котором ее поселил Цезарь. Дома. В Александрии. Отсюда нужно срочно уезжать.

Но сейчас она бродила по улицам в неприметной одежде и в сопровождении самой неприметной из своих служанок и впитывала все, что говорили в народе о смерти Цезаря, словно губка.

– Мечи подоставали…

– Да какие мечи! При входе в Сенат проверяют, чтобы оружия не было! Стилосами закололи…

– Он долго умирал…

– Так ему и надо! Диктатор проклятый…

– Кому – так и надо? Нашему Цезарю так и надо?! Это тебе …, так и надо!

Короткий замах, крепкий кулак врезается в нос.

– Бей его, братцы, он … о нашем Цезаре такое!

Служанка осторожно тянет ее за руку. Да, лучше уйти; наблюдать за расправой ей не хочется. В чем повинен этот человек, которого сейчас бьют уже ногами? Разве он воткнул в бок Юлию стилос? Разве он сорвал с него тогу?

Нет. Это сделали они, двадцать человек, Бруты – Марк Юний и Децим, Лонгин с вечно голодными глазами, – посмотрев на такого, сразу понимаешь, что ему опасно подставить открытую спину. Марк Эмилий Липид, втянутый в заговор свои шурином Марком Юнием Брутом (он женат на одной из его единоутробных сестер). Это их следовало бы разорвать на куски. Если бы она могла… Если бы она только могла!

– Говорят, они его и ранить-то как следует не смогли. Кровью истек…

– …а он и говорит: «И ты, Брут?»

– Ничего подобного! Он сказал: «И ты здесь, сынок?»

– И ничего не сынок. Цезарь вообще промолчал, а вы все придумываете!

– А ты откуда знаешь? Может, ты сам там был? Может, ты прикончил нашего Юлия?!

– …ведь Брут ему сын!

– Потому и бесился, что папаша его наследником не назвал!

– Да может, и не сын еще. Сервилия – та еще … с кем только ни путалась!

– Да, говорят, она и сейчас еще… того…

– Так она же старуха! Ей шестьдесят!

– Шестьдесят три.

– Тем более!

– А ты ее видел? Моя жена в сорок хуже выглядит.

– Это потому, что она патрицианка. Богатые – они живут лучше, вот и старятся позже.

– Это потому, что жену меньше лупить надо! Тогда и выглядеть нормально будет.

– Да ты что! У Страбо[12] жена такая – она его сама колотит! Знаешь, почему у него глаза такие? Она у него перед носом постоянно кулак держит – вот он и окосел.

– Ты у меня сейчас сам окосеешь!

– Ты лучше про Сервилию расскажи!

– А чего рассказывать? У нее мужиков было чуть ли не больше, чем у Цезаря баб! А еще говорят, что потаскухи быстрее стареют!

– Так родила она Брута от Цезаря или не родила?

– Да какой там Цезарь! Цезарь еще сопляк был, когда этот гаденыш с отвисшими щеками вылупился.

– Ну и что? Цезарь и в юности, говорят, ходок был.

– Да ну! Он в юности больше по мужикам. Потом на баб переключился.

– Все равно Брут не его сын. Цезарь вон даже хотел свою дочь Юлию за него замуж отдать.

– Ну, так не отдал же! Отказал.

– Ага, и предлог какой-то был… странный.

– Все равно этот урод не сын Цезаря!

– Сын или не сын, а – урод! Однозначно!

Тут драка не намечалась, но Клеопатра не стала слушать дальше.

– Идем домой, – сказала она служанке.

Но возле еще одной кучки они все же остановились:

– …говорят, Юлий оставил завещание…

– Цезарь-то? Не может быть!

– Почему – не может?

– Да он в смерть не верил! Куда уж тут завещание.

– В то, что убьют, не верил. А завещание составил.

– Государственный ум.

– А что тут такого «государственного»?

– Ну, как же. Назвал преемника – дал народу возможность избежать гражданской войны.

– Ну да! Все равно сцепятся. Власть – штука сладкая.

– Ну да, и эти уроды ведь не зря его убили! Власть уплывала…

– Власть от них давным-давно уплыла. Кончилось их время! А они и не поняли.

– Да они за свободу! За свободу выступали…

Служанка потянула царицу за край пеплоса – здесь тоже могла начаться потасовка. Но в этот раз Клеопатра решила остаться. Завещание? Она никогда не слыхала о нем. Впрочем, это ничего не означало: Цезарь обсуждал с ней далеко не все дела; иногда не хотел, иногда – просто забывал, рассказывая ей «с середины», и сердился, когда она не могла понять, о чем речь.

Завещание. Упомянут ли в нем Цезарион? Вряд ли.

А если да?

Пожалуй, лучше – не надо. Она здесь чужая, и сын ее – сын Цезаря – для всех окружающих не сын понтифика, а ребенок египетской шлюхи. Поэтому ему лучше ни на что не претендовать.

Им надо возвращаться домой, в Египет. Как можно быстрее. Но что там с завещанием? Задать вопрос? Нет, нет, она не сможет… Почему же они поменяли тему?

– …да еще лет тридцать назад песенка была! О Цезаре и Никомеде…

– Юлий не признавался!

– Ну и что? Дыма без огня не бывает, а эту песню пели все легионеры! О «вифинской царице»… Вот мой шурин…

– С чего бы ему было отрицать, если бы это было правдой? Что тут такого?

Ну, конечно. Чернь, по обыкновению, интересуется сексуальной жизнью умершего правителя. Были ли у него гомосексуальные связи? Сколько женщин побывало в его койке?

Она одернула себя. А ты сама? Чем ты лучше? Погиб человек, столько лет бывший твоим любовником. Отец твоего ребенка. А тебя интересует, что указано в его завещании…

Но завещанием она интересуется только с точки зрения безопасности сына! Она любила Цезаря…

Любила? Клеопатра, ответь самой себе – неужели действительно любила?! Все эти годы считала его хорошим любовником, великим человеком, интересным собеседником, лучшим советчиком, другом, наконец. И наконец поняла, что испытывала к нему нечто большее, чем просто сумма всех этих составляющих. Поняла поздно, когда уже и не скажешь, потому что – некому. Впрочем, если бы она поняла раньше – скорее всего не решилась бы признаться Юлию в своей любви. Независимость ей была слишком дорога, она не хотела стать очередной тряпкой под его ногами. Вот теперь ты полностью независима.