Книги крови I-II: Секс, смерть и сияние звезд - Клайв Баркер

— Должно быть, он на галерке, — сказал Личфилд. — Да, кажется, я вижу его там.

— Он улыбается? — спросил Эдди Каннингем.

— Улыбка до ушей.

— Значит, только что от Дианы.

Актеры засмеялись. В этот вечер смех не умолкал. Спектакль явно удался, и хотя огни рампы мешали разглядеть публику, из зала плыли волны любви и удовольствия. Со сцены актеры возвращались окрыленными.

— Все они сидят на галерке, — сказал Эдди, — но ваши друзья, мистер Личфилд, преобразили нашу богадельню. Они так широко улыбаются!

Акт первый, сцена вторая. Выход Констанции Личфилд в роли Виолы вызвал гром аплодисментов. И каких аплодисментов! Точно тысячи барабанных палочек разом обрушились на тугую кожу тысяч гулких ударных инструментов. Настоящий шквал рукоплесканий.

И, боже, как она играла! Как и предполагалось — всем сердцем вжившись в роль, не нуждаясь ни в чем материальном, чтоб выразить глубину чувств, одним легким движением руки заменяя сотню многозначительных жестов. После первой сцены каждое ее новое появление сопровождалось тем же громом аплодисментов, после чего зрительный зал погружался в напряженное и почтительное молчание.

За кулисами актеры пребывали в отличном настроении. Они чувствовали успех. Успех, вырванный из лап почти неминуемой катастрофы.

О, эти аплодисменты! Громче! Еще громче!

Хаммерсмит в своем офисе смутно слышал взрывы восторженных рукоплесканий, доносившиеся из театра.

Он допивал восьмую порцию алкоголя, когда слева отворилась дверь. На мгновение скосив глаза, он признал Кэллоуэя.

«Пришел сообщить мне, как я ошибался», — допивая бренди, подумал Хаммерсмит.

— Ну, чего тебе?

Ответа не последовало. Хаммерсмит видел широкую ухмылку на лице посетителя. Самодовольный полудурок пришел покрасоваться перед горюющим человеком.

— Полагаю, ты слышал?

И снова улыбка.

— Она умерла, — со слезами проговорил Хаммерсмит. — Несколько часов назад, не приходя в сознание. Я не говорил актерам… Хуже уже не будет.

Новость, кажется, ничуть не поразила Кэллоуэя. Неужели этому ублюдку нет никакого дела до этого? Неужели он не понимает, что наступил конец света? Женщина мертва. Она умерла прямо в гримерной «Элизиума». Теперь будет официальное расследование, проверят все счета и бумаги. Они откроют много секретов, слишком много.

Не глядя на Кэллоуэя, он в очередной раз плеснул себе бренди.

— С твоей карьерой покончено, сынок. Ты ведь не то что я, о нет…

Кэллоуэй по-прежнему молчал.

— Тебя это не волнует? — спросил Хаммерсмит.

Некоторое время стояла полная тишина, потом Кэллоуэй ответил:

— Мне наплевать.

— Мелкий, едва поднявшийся неудачник, вот ты кто. Все вы, поганые режиссеры, таковы. Один-единственный неплохой спектакль — и уже мните себя богами. Ну, давай я откровенно скажу тебе…

Он посмотрел на Кэллоуэя. Его глаза были затуманены алкоголем и фокусировались с трудом, но он сразу все понял.

Кэллоуэй, грязный извращенец, был голым от пояса и ниже. На нем оставались ботинки и носки, но ни брюк, ни трусов. И этот эксгибиционизм был бы комичным, если бы не выражение его лица. Он явно лишился рассудка: вытаращенные глаза вращались, изо рта и носа текла то ли слюна, то ли пена, а язык вывалился наружу, как у загнанной собаки.

Хаммерсмит водрузил очки на нос и рассмотрел наихудшее. Сорочка Кэллоуэя была залита кровью, след которой поднимался на шею к левому уху. Из уха торчали маникюрные ножницы Дианы Дюваль, загнанные глубоко в мозг. Этот человек был, без сомнений, мертв.

И все же он стоял, говорил, ходил.

Из театра донесся новый взрыв аплодисментов, приглушенных расстоянием и стенами. Там был мир, из которого Хаммерсмит всегда чувствовал себя исключенным. Он оказался плохим актером, но, видит бог, он пытался. Две пьесы, где он играл, закончились полным провалом. Его стихией стало делопроизводство, и он занимался бумагами, чтобы оставаться как молено ближе к сцене, мучительно переживая свою отлученность от искусства и чужие таланты.

Аплодисменты ненадолго стихли, и Кэллоуэй стал медленно приближаться к столу. Хаммерсмит отпрянул, но Кэллоуэй успел ухватить его за галстук.

— Филистер, — процедил Кэллоуэй и сломал ему шею, прежде чем грянул новый взрыв аплодисментов.

…Не обнимай меня и не целуй,Пока приметы времени и местаНе подтвердят тебе, что я — Виола.

В устах Констанции каждая строка звучала как откровение. Словно «Двенадцатая ночь» была написана вчера и роль Виолы предназначалась специально для Констанции Личфилд. Даже актеры, игравшие вместе с ней, трепетали перед ее талантом.

Последний акт приближался к своей горько-сладкой развязке, зрители замерли и не дышали.

Наконец герцог произнес:

Дай руку мне. Хочу тебя увидетьВ наряде женском.

На репетиции это приглашение игнорировалось: тогда никто не прикасался к Виоле и тем более не брал ее за руку. Однако в горячке увлечения все наложенные табу оказались забыты. Захваченный игрой, актер потянулся к Констанции. И она, в свою очередь поддавшись порыву чувств, протянула ему руку.

Сидевший в директорской ложе Личфилд выдохнул «нет», но его приказ не был услышан. Герцог обеими руками взял ладонь Констанции. Жизнь и смерть соединились под нарисованным небом «Элизиума».

Ее рука была холодна как лед. В ее венах не было ни капли крови.

Но здесь и сейчас она была ничем не хуже живой руки.

Живой и мертвая, в эту минуту они были равны, и никто не смог бы разделить их.

Личфилд выдохнул и позволил себе улыбнуться. Он слишком боялся, что прикосновение разрушит чары. Однако Дионис сегодня не покидал его. Все должно кончиться хорошо, он чувствовал.

Действие близилось к финалу. Шут, оставшись в одиночестве, произносил последние слова:

Был создан мир бог весть когда —И дождь, и град, и ветер,—Но мы сюда вас ждем, господа,И смешить хотим каждый вечер.

Свет погас, опустился занавес. Партер разразился яростными овациями. Счастливые актеры собрались на сцене и взялись за руки. Занавес поднялся: аплодисменты грянули с удвоенной силой.

В ложу Личфилда вошел Кэллоуэй. Теперь он был одет. Ни на шее, ни на сорочке не осталось ни одного пятна крови.

— Ну, у нас блестящий успех, — произнес череп, — Жаль, что труппу придется распустить.

— Жаль, — согласился труп.

На сцене актеры закричали и ободряюще замахали руками. Они приглашали Кэллоуэя предстать перед публикой.