Русская мать - Ален Боске

Уроки виста кончены. Память у тебя, объявила ты, стала девичья. Тебе предложили лото и шашки. Но пора бы позвать Танечку к нам. А у Танечкиных родителей о дружбе свои понятья: давайте устроим в воскресенье пикник! У них прекрасный автомобиль, старая "минерва", в отличном, однако же, состоянии, и г-н адвокат сам водит, это ему чудесный отдых. Поедем на природу, в Суаньи или в Вавр. Места там дивные, пройдемся пешочком. Дети поотстанут метров на триста-четыреста, погуляют без родительского надзора. Я молчу. Пройтись пешочком по дивным местам я не прочь. Погулять или пощупаться с Танечкой ради такого дела можно. Приехали на место, вы шлете нас в лес по ягоды, это зимой-то! Наконец рассмотрел "невесту": глаза сносны, с зеленью, а в общем холодные серые; рот как щель, конопатое лицо, квадратный подбородок. Остальное в том же духе. Угловатая, тощая, ноги как палки. Говорили скучно. Жюль Берн, Доде, Сид, Джеки Кутан, Лаурел и Харди, гастроли Карсенти, Виктор Франсен в комедии Бернштейна, триумф Мистенгет в Летнем дворце. От меня ждут действий. Что ж, действую: спрашиваю, была ли Танечка влюблена. А Танечку натаскали в искусстве кокетничать. Прислонилась к дереву, сунула в рот травинку, лепечет - ах, как жарко, расстегивает пуговку. Снова "ах" - похоже на кудахтанье, всполошенно, но любопытно: сперва расскажу я, потом она. Говорю - покажи лучше ножки, подними юбку, а то видны только колени, колени, кстати, не ахти. Для пущей убедительности прижал ее к себе, она не оттолкнула, но стоит, как деревяшка, словно помощи от нее не требуется. От стыда вернулись поскорей к взрослым.

А ты что ни день, то у них. Вас водой не разлить, вы уже лучшие друзья. Дружбе способствуют и русские разговоры, еще бы, корни у вас общие, прекрасные, древние, само провидение свело вас вместе. Спросила, что думаю о Танечке. Что думаю, не сказал: очень хотелось увидеть мамашу. Раза три адвокатша у нас ужинает. Я таращу глаза - она считает: неумело строю глазки Танечке. Но Танечка догадливей. Знает, что мальчики моих лет мечтают о дородных любовницах и такая вот мамаша под сорок в сочетании с духами предел мечтаний. Но с мамашей, увы, кончено - Танечка теперь приходит одна. По очереди друг у дружки в гостях едим мороженое, играем в шарады, собираемся пойти в кино. Но Танечка без мамаши мне не нужна. Как-то раз ты попросила почистить Танечке яблочко - не хочу. Пусть, говорю, ест банан: чистить проще. В другой раз не дал ей почитать Пьера Бенуа, хотя очень просит. Не дам, говорю, испачкаешь. Теперь Танечка звонит сама, зовет в театр на Шнейдер и Кипуру. Дрянь, говорю, лучше схожу с приятелями в субботу на Пабста.

Я охладел, но ты не сдаешься. Уговариваешь: Лопато - прекрасные люди, адвокат может пригодиться отцу. Я раздраженно-весело отвечаю: Танечка от этого красивей не станет. Ты так расстроена, что думаю: ладно, последняя попытка. Однажды утром звоню ей, знаю - адвокатши нет дома. Зову в кино, где особенно темно и на балкончиках уютно рукам и ногам. Говорю - твое приглашение не принял, потому что должен сам приглашать. Ладно, приглашаю, но с одним условием: будешь гладить меня между ног - в зале темно, никто не увидит. Иначе мне не интересно. Сказал ей грубо своими словами, что именно мне нужно. Она, голубица, даже не возмутилась и кротко предложила другой выход: пойти завтра в бассейн Гласьер. Во-первых, она будет, мне на радость, в купальнике, а во-вторых, приведет подругу Эльфриду, которая наверняка в моем вкусе: полная и на год старше меня. Я вздохнул в последний раз об адвокатше и согласился. Итак, Эльфрида - пышка. Я не свожу глаз с ее прелестей. Мы смеемся, сближаемся, обжимаемся, валимся на край бассейна, потом в бассейн. Танечка - сводня, помощница, сторожиха. Пошли у нас танцы, лодочные прогулки, ресторанчики у Биржи. Не сомневаюсь: Эльфрида будет моей. Танечка - свой парень, выручит, спасет, если что. А Эльфрида богиня. Но вот тайное стало явным, ты узнала, ты удивлена, но и горда: ходил сыночка за одной барышней, выходил двух! Не иначе Дон-Жуаном будет! Обычно ты не любишь, когда не по-твоему, но тут слова не сказала. Чуть пожурила и крепко расцеловала: значит, мамочка уже не нужна, я и сам могу подыскать подружек? Временное соглашение и взаимосогласие скреплено некоторой суммой "на мороженое". Решительно, у меня лучшая на свете мать, когда не считает, что сыночка - ее вещь! Лото и Лопато забыты. Эльфрида роскошь, босховская спелая малина. Ученик я и правда прилежный: открыв Босха, изучаю репродукцию - "Сад наслаждений".

Сан-Франциско, октябрь 1942

"Мидуэй, Коралловое море, Гуадалканал - названия теперь кровавые, разве что с каплей молока из здешних кокосов, да, милая мамочка! Пишу, потому что сижу один. Сегодня суббота, вечер. Дождь льет уже неделю, настроение под стать небу, серое. Последнее время я тебя не баловал, отписывался открытками, всегда одно и то же. Да, меня опять призвали, на сей раз далеко. Да, жив-здоров, как все, кто пока не на фронте. Да, надеюсь, а что еще остается делать? Надежда, пусть она чистый обман, - все же утешает. Сегодня, правда, от обмана тошнит, хоть раз скажу все, как есть. Из России ты бежала, из Бельгии бежала, прибежала в Нью-Йорк, забилась в уголок у гудзоновских вод, словно спаслась от мирового пожара. А я на войне, еще до совершеннолетия, был дважды бит, но ничему не научен. Потом продавал - да, к твоему сведению, именно продавал, - продавал англичанам бедняг-бельгийцев в малочисленное английское войско. Потом, когда вы с отцом собирались в Штаты, меня послали, как чемодан с двойным дном, с липовым паспортом в Оран, далее в Касабланку, а уж там - сам, как хочешь. Пришлось шпионить за поляками и австрийцами, чтобы Лондон помог удрать. Бежал я на Кубу на португальском пароходе, где, кстати, был тиф. Ты, разумеется, считала, что все честь честью и вслед отплывающим провожающие машут с тщеславной надеждой. Родины у меня не было: так, дрянной полукровка. За кого, думаешь, я воевал? Да за того, при ком оставался жив на три секунды дольше противника. А как, о Господи, полгода назад мы с вами лобызались, чмокались в Нью-Йорке! Ты ревела в три ручья, да и я не отставал. Всю войну мочил штаны от страха, пора промочить и платочек носовой в честь победы и долгожданной встречи.

А теперь, к твоему сведению, я опять боюсь. В какую бойню опять угодил? Японцы палят, немцы палят. Победа за нами. Говорю это, чтоб не спятить. Но до победы все может случиться. Может, в океане утону, может, в землю лягу под деревянным крестом ценой, как говорят ребята, в четыре доллара шестьдесят пять центов. Обстановочка здесь поганая. Я, чтоб ты знала, санитар-рентгенолог, с какой стати - не спрашивай. Прошел курсы, как велели, получил диплом за подписью генерала, делаю рентген тяжелораненым, прибывающим с таинственных островов. Славная добыча у этих Куков с Бугенвилями: на груди золотишко, в груди свинец. Сперва просвечу лучом я, потом пошурует ножичком доктор. Три четверти после этого мертвецы, остальные - навечно паралитики. А живые тут тоже не люди, а черт-те что с дыхалкой - впечатленье, что она у них бесхозная, потеряла хозяина. Можешь представить, о чем я тут беседую с ходячим копчиком, поджелудочной железой или вонючей толстой кишкой! А я, вместо того чтобы гордиться, что приношу пользу, все ненавижу. Вкратце сообщаю, как жил. Отплыл в Штаты, собираясь всерьез драться с немцами. Перл-Харбор, как я уже писал тебе, слава Богу, окончательно вдохновил меня. Однако и это не чистая правда. Да, я геройски вступил в ряды вооруженных сил Ю-Эс-Эй. Но не чтобы драться, а чтобы скрыться! Свободная Бельгия по мне плакала. Франция тоже, потому, видите ли, что пописывал я во французской газетке в Нью-Йорке. Нет уж, говорю, один такой, адмирал Мюзелье, уже повоевал для де Голля, так что спасибо, говорю, воюйте без меня! Пришлось просить у Америки защиты от своих же, от единственной, дорогой и родной Франции: американский закон запрещает выдачу иностранных военных правительству, ими не признанному. Но америкашки, разумеется, баклуши мне бить не дали бы. Призвали б в два счета. Так что героизм мой в том, что я опередил события: успел вступить раньше, чем вступили меня. Потому, как герой-доброволец, имел право выбора - где и как воевать. Вроде бы ясно - в Европе, шпионом. Но нет, угодил вот сюда - ближе к Токио.

Так что, видимо, суждено мне умереть за Гавайи и калифорнийские апельсинчики. Та еще смерть. Надеть бы, думаю, гражданское тряпье, наладить грузовичок - и шпарить через мексиканскую границу к Аризоне. Наверняка это раз плюнуть. Янки и в голову не приходит, что можно дезертировать. И то сказать, идиоты. А я два года назад мотался из Тараскона в Пор-Вандр, как раз подучился для Сальвадора и Никарагуа. Дело, я думаю, найдется для водилы-любителя вроде меня, перевозить оружие или, извини, желтую лихорадку с серо-буро-малиновым сифилисом! В свои двадцать три, мамочка дорогая, в аду я уже побывал, даже успел там освоиться. Посмотрюсь в зеркало - эх, так бы и дал по себе очередь! Сейчас вот, чтобы не думать о вас с отцом, пойду выпью пару банок теплого пива и запью стаканчиком "зомби". Это коктейль такой с ромом, примешь - тут же вырубишься. Если протрезвею, наверняка напортачу с рентгеном в госпитале: челюсть Джонса припишу Смиту, а легкое Фэрроу - Уильямсу. Отправлю на тот свет сразу четверых - и глазом не моргну. А за ними и сам отправлюсь.