Ночь. Рассвет. Несчастный случай - Эли Визель

— Знаешь, что мне про тебя сказал Шимон Янай? — спросила Катлин.

— Понятия не имею.

Что он мог ей сказать? Что он знает обо мне? Ничего. Он не знает, что когда закат подхватывает и уносит меня, мое сердце наполняется тоской по Сигету, городку моего детства. Сердце бьется так сильно, что я потом неделю не могу отдышаться. Шимон не знает, что хасидская мелодия, возвращающая человека к его истокам, трогает меня больше, чем Бах, Бетховен и Моцарт, вместе взятые. Он не может знать, что когда я смотрю на женщину, перед моими глазами встает образ моей бабушки.

— Шимон Янай считает, что ты святой, — сказала Катлин.

В ответ я не мог удержаться от громкого смеха.

— Шимон Янай говорит, что ты много страдал. Только святые много страдают.

Я хохотал без умолку. Я обернулся к Катлин, навстречу ее глазам, созданным не для того, чтобы смотреть и плакать, но для того, чтобы говорить, и, быть может, для того, чтобы смешить людей. Катлин прятала подбородок в воротник свитера, скрывая дрожащие губы.

— Я, святой? Вот так штука…

— Почему ты смеешься?

— Я смеюсь, — ответил я, все еще сотрясаясь от хохота, — потому что я не святой. Святые не смеются. Святые мертвы. Моя бабушка была святой: она умерла. Мой учитель был святым: он мертв. Но гляди, я-то жив! И я смеюсь. Я жив, и я смеюсь, потому что я не святой…

Поначалу я с трудом привыкал к мысли о том, что я жив. Я считал себя мертвым. Я не мог есть, читать, плакать: я представлял себя мертвым. Я думал, что я мертв, и мне только снится, что я жив. Я знал, что я больше не существую, что мое истинное Я осталось там, что мое нынешнее «Я» не имеет ничего общего с тем другим, настоящим. Я походил на сброшенную змеиную кожу.

Потом, когда я однажды шел по улице, старая женщина предложила мне подняться к ней в комнату. Она была такая старая, такая высохшая, что я не мог сдержать смех. Старуха побледнела и, казалось, сейчас рухнет к моим ногам.

— В тебе нет жалости? — сказала она подавленно.

И тогда меня вдруг осенило: я был жив, хохотал, насмехался над несчастной старухой, я мог унижать и мучить старух, которые, подобно святым, плевали на свои тела.

— Куда ведет страдание? — нервно спросила Катлин. — Разве не к святости?

— Нет! — заорал я.

Мой смех иссяк, я начал злиться. Я отошел от окна и остановился перед Катлин: она теперь сидела на полу, обхватив руками колени и опустив голову на руки.

— Те, кто утверждают это — лжепророки, — сказал я.

Я едва сдерживался, чтобы не закричать, не перебудить весь дом, а также мертвых, которые ждали снаружи, среди снежных вихрей.

— Страдание выставляет напоказ самое низкое, самое подлое, что есть в человеке, — продолжал я. — В страдании существует грань, переступив которую, ты становишься скотиной: ты продаешь свою душу — и хуже того, души своих товарищей — за кусок хлеба, за каплю тепла, за минуту забвения, за сон. Святыми становятся те, кто умирает раньше. Остальные, пережившие свою судьбу, не осмеливаются больше глядеть на себя в зеркало, они боятся увидеть свою внутреннюю суть: чудовище, издевающееся над несчастными женщинами и мертвыми святыми.

Катлин слушала, широко раскрыв глаза от изумления. Я говорил, она поникала все больше. Ее бледные губы неутомимо шептали одну и ту же фразу: «Продолжай! Я хочу знать все! Продолжай!»

Тогда я упал на колени, взял ее голову в свои руки и, глядя ей прямо в глаза, рассказал о моей бабушке, потом о моей маленькой сестричке, и о моем отце, и о моей матери. Самыми простыми словами я описал ей, как человек может стать могилой для непогребенного мертвеца.

Я говорил и говорил. В мельчайших подробностях я рассказывал о воплях и кошмарах, которые преследуют меня по ночам. А Катлин, бледная, с покрасневшими глазами, все так же молила: «Еще! Продолжай! Еще!»

Катлин твердила «еще» нетерпеливым голосом женщины, которая хочет насладиться до конца. Она упрашивает мужчину, которого любит, не останавливаться, не покидать ее, не разочаровывать, не бросать ее на полпути между экстазом и пустотой. «Еще… Еще…»

Я по-прежнему смотрел на Катлин и держал ее в руках. Я хотел избавиться от всей грязи, что скопилась во мне, излить ее прямо в зрачки, в губы Катлин, такие чистые, такие невинные, такие прекрасные.

Я опустошил душу. Мои самые затаенные мысли и желания, мои самые мучительные предательства, мою самую тонкую ложь — все это я выволок из себя и разложил перед ней, как нечистые жертвы, чтобы она видела их и обоняла их смрад.

Но Катлин жадно впитывала каждое мое слово, как будто хотела наказать себя за то, что раньше не страдала. Время от времени она подстегивала меня все тем же настойчивым голосом, который так напоминал голос старой проститутки: «Еще… Еще…»

Наконец, я остановился, обессиленный. Я вытянулся на ковре и закрыл глаза.

Мы долго молчали: час, может, два. Бездыханный, я покрылся испариной, рубашка прилипла к телу. Катлин не шевелилась. За окном ночь продолжала свой путь.

Внезапно раздался шум — по улице ехал грузовик молочника. Грузовик остановился у дверей.

Катлин вздохнула и сказала: «Мне хочется спуститься вниз и поцеловать молочника».

Я не ответил. У меня не было сил.

— Я хочу поцеловать молочника, — сказала Катлин, чтобы поблагодарить его. Поблагодарить за то, что он живой.

Я молчал.

— Ты ничего не говоришь. — Она казалась удивленной. — Тебе не смешно?

Я по-прежнему молчал, и она начала гладить мои волосы, потом ее пальцы стали изучать очертания моего лица. Мне нравилось, как она ласкает меня.

— Мне нравится, когда ты прикасаешься ко мне, — сказал я ей, не открывая глаз. Поколебавшись, я добавил: «Видишь, это лучшее доказательство того, что я не святой. Святые в этом отношении похожи на мертвых: они не знают желания».

Голос Катлин стал нежнее и зазвучал более вызывающе: «А ты хочешь меня?»

— Да.

Я снова чуть не рассмеялся: я, святой? Отличная шутка! Я, святой! Разве святой ощущает этот зов женского тела? Разве ему хочется обхватить женщину руками, покрыть ее поцелуями, кусать ее плоть, обладать ее дыханием, ее жизнью, ее грудью? Нет, святому вряд ли захочется овладеть женщиной, если за ним наблюдает его покойная бабушка. Бабушка носит черную шаль, и в этой шали словно заключены все дни и ночи мироздания.

Я сел и сказал со злостью: «Я не святой!»

— Нет? — спросила Катлин, не имея сил улыбнуться.

— Нет, — повторил я.

Я открыл глаза и увидел, что ей по-настоящему больно. Она кусала губы, на лице ее было написано отчаяние.

— Я докажу тебе, что я не святой, — сердито пробормотал я.

Не говоря ни слова, я начал ее раздевать. Катлин не сопротивлялась. Оставшись нагой, она уселась в той же позе, что и раньше. Положив голову на колени, она с тоской посмотрела на меня, когда я тоже разделся. Около ее рта пролегли две складки. Я видел страх в ее глазах. Я был доволен: она боялась меня, и мне это нравилось. Те, кто, подобно мне, оставили свои души в аду, пребывают здесь лишь для того, чтобы пугать людей, отражая их, как в зеркале.

— Сейчас я возьму тебя, — сказал я ей грубо, почти враждебно. — Но я не люблю тебя.

Я подумал: «Пусть она знает. Я отнюдь не святой. Я возьму ее, но ничего не дам ей. Святой вкладывает всего себя в любой свой поступок».

Катлин распустила волосы, они рассыпались по ее плечам. Ее грудь вздымалась нервными толчками.

— А если я влюблюсь в тебя? — спросила она с деланной наивностью.

— Вряд ли! Скорее ты меня возненавидишь.

Ее лицо слегка помрачнело, стало еще несчастней. «Боюсь, что ты прав».

Где-то над городом, в мире, закрытом туманом, возникла тень рассвета.

— Взгляни на меня, — сказал я.

— Я смотрю на тебя.

— Что ты видишь?

— Святого, — ответила она.

Я снова расхохотался. Вот мы, оба нагие, и один из нас святой? Какая чушь! Я взял ее грубо, стараясь причинить ей боль. Она закусила губы и не вскрикнула. Мы пробыли вместе весь день, допоздна.

Мы больше не сказали ни слова.

Мы ни разу не поцеловались.

Неожиданно, жар исчез. Мое имя вычеркнули из списка опасно больных. Меня по-прежнему мучила боль, но жизнь моя была уже вне опасности. Мне все еще давали антибиотики, но не так часто. Четыре укола в день, потом три, два. Наконец, ни одного.

Я пробыл в больнице почти неделю, причем три дня в гипсе, когда мне разрешили принимать посетителей.

— Твои друзья смогут навестить тебя сегодня, — сказала сиделка, умывая меня.

— Прекрасно, — сказал я.

— И это все? Ты не рад, что увидишь своих друзей?

— Конечно, я очень рад.

— Ты пришел издалека, — сказала она.

— Да, издалека.

— Ты не очень-то разговорчив.

— Не очень.

Я обнаружил, что у больного есть одна привилегия: можно молчать и не извиняться.