Ночь. Рассвет. Несчастный случай - Эли Визель

— Мне нужно идти, — сказал я Галине.

Она взглянула на меня, но не услышала — она следила за Шимоном и Катлин, стоявшими в конце фойе.

— Мне нужно идти, — повторил я.

Казалось, что она пробудилась от сна и с удивлением рассматривает меня. «Останься, пожалуйста», — сказала она застенчиво, почти униженно. Потом добавила, то ли чтобы убедить меня, то ли чтобы подчеркнуть свое безразличие: «Сейчас познакомишься с Катлин. Она потрясающая девушка. Вот увидишь».

Возражать было бессмысленно: подошли Шимон и Катлин.

— Хелло, Галина, — сказала Катлин по-французски, с сильным американским акцентом.

— Хелло, Катлин, — ответила Галина, с трудом скрывая некоторую нервозность. — Позволь представить тебе нашего друга…

Без единого жеста, не двигаясь, не произнося ни слова, Катлин и я долго смотрели друг на друга, будто устанавливая прямую связь. У нее было продолговатое, симметричное лицо, необычайно красивое и трогательное. Чуть вздернутый нос подчеркивал чувственность губ. Ее миндалевидные глаза были полны темным, потаенным огнем — дремлющий вулкан. Да, с ней возможно истинное взаимопонимание. Внезапно я понял, почему смех Галины утратил беззаботность.

— Вы уже знакомы? — спросила Галина со своей смущенной улыбкой. — У вас такой вид, как будто вы знаете друг друга.

Шимон молчал. Он смотрел на Катлин.

— Да, — ответил я.

— Что? — воскликнула Галина, не веря своим ушам, — вы уже встречались?

— Нет, — ответил я, — но мы уже знаем друг друга.

Усы Шимона едва заметно дрогнули. Положение становилось неловким, но тут зазвенел звонок. Антракт закончился, фойе начало пустеть.

— Мы увидим тебя после спектакля? — спросила Галина.

— Боюсь, что нет, — ответила Катлин. — Меня ждут.

— А вас? — Галина взглянула на меня, ее глаза наполнились холодной печалью.

— Нет, — ответил я, — мне нужно позвонить. Это срочно.

Галина и Шимон ушли. Мы были одни. Катлин и я.

— Ты говоришь по-английски? — спросила она меня быстро, словно спешила куда-то.

— Да.

— Подожди меня, — сказала она.

Она быстро подошла к человеку, ждавшему ее в другом конце фойе и сказала ему несколько слов. Я все еще мог уйти. Но для чего убегать? И куда? Пустыня повсюду одинакова, души погибают в ней. А иногда они развлекаются, убивая души, которые еще не погибли.

Когда через несколько секунд Катлин вернулась, по ее лицу мелькнуло вызывающее и решительное выражение, будто она только что завершила самое главное дело своей жизни. Человек, которого она мгновение назад покинула и унизила, стоял совершенно неподвижно, оцепеневший, словно пораженный проклятьем.

В зале поднялся занавес.

— Пойдем, — сказала Катлин по-английски.

Мне хотелось задавать вопрос за вопросом, но я решил оставить их на потом.

— Ладно, — сказал я, — пойдем.

Мы быстро вышли из фойе. Человек остался там один. Долгое время я опасался снова заходить в этот театр. Я боялся обнаружить спутника Катлин на том самом месте, где мы его оставили.

Мы спустились по лестнице, взяли наши пальто и вышли на улицу, где ветер злобно хлестнул нас. Воздух был прозрачен и чист, как на вершинах заснеженных гор.

Мы пошли. Было холодно. Мы двигались медленно, будто пытаясь доказать, что мы сильны, и холод не властен над нами.

Катлин не взяла меня за руку, и я не дотронулся до ее руки. Она не смотрела на меня, и я не глядел на нее. Каждый из нас продолжал бы шагать в том же темпе, если бы другой вдруг остановился, чтобы подумать или помолиться.

Мы молча шли вдоль Сены час или два, перешли через мост Де Шателье, и потом, когда мы дошли до середины моста Сен-Мишель, я остановился посмотреть на реку. Катлин сделала еще пару шагов и тоже остановилась.

В Сене отражались уличные фонари и небо. Теперь река показала нам свое загадочное зимнее лицо, его мрачную задумчивость. Здесь гаснет любая жизнь, умирает всякий свет. Я взглянул вниз и подумал, что когда-нибудь тоже умру.

Катлин подошла ближе и хотела что-то сказать. Движением головы я остановил ее.

— Не разговаривай, — сказал я ей немного спустя.

Я все еще думал о смерти и не хотел, чтобы Катлин со мной разговаривала. Только в тишине, склонившись над зимней рекой, можно по-настоящему размышлять о смерти.

Однажды я спросил мою бабушку: «Как не замерзнуть зимой в могиле?»

Моя бабушка была простой, набожной женщиной, которая видела Бога повсюду — даже в зле, даже в наказании, даже в несправедливости. Никакое событие не могло ее заставить сократить молитвы. Ее кожа походила на белый песок пустыни. На голове она носила огромную черную шаль, с которой, похоже, никогда не могла расстаться.

— Тому, кто не забывает Бога, не холодно в могиле, — сказала бабушка.

— Что же его согревает? — настаивал я.

Ее тонкий голос перешел в шепот — это был секрет: «Сам Господь». Добрая улыбка озарила лицо бабушки до самой шали, покрывавшей ее лоб. Она всегда улыбалась так, когда я задавал вопрос с очевидным ответом.

— Это что, значит, Бог лежит в могилах, с мужчинами и женщинами, которых похоронили?

— Да, — заверила меня бабушка. — Это Он их согревает.

Я помню, что странная грусть нахлынула тогда на меня. Мне стало жалко Бога. Я подумал: «Он несчастнее человека, который умирает только раз, и его хоронят только в одной могиле».

— Бабуля, скажи, а Бог тоже умирает?

— Нет, Бог бессмертен.

Ее ответ обрушился на меня, как удар. Мне захотелось плакать. Бога хоронят заживо! Я бы предпочел поменяться ролями, считать, что Бог смертен, а человек живет вечно. Лучше думать, что когда человек делает вид, будто умирает — это Бога засыпают землей.

Катлин коснулась моей руки. Я отпрянул.

«Не трогай меня», — сказал я ей. Я думал о моей бабушке. Ведь невозможно по-настоящему вспомнить покойную бабушку, если ты не один, и если девушка с черными волосами — черными, как бабушкина шаль — трогает тебя за руку.

Внезапно я понял — в улыбке бабушки таился смысл, которому предстояло оказаться в будущем. Бабушку мой вопрос не беспокоил, она знала, что ее не коснется холод могилы. Ее тело не было погребено, его предали ветру и развеяли на все четыре стороны. И это ее тело — белое и черное тело моей бабушки — хлестало меня по лицу, будто в наказание за то, что я забыл. Нет, бабушка! Я не забыл. Всякий раз, когда мне холодно, я думаю о тебе, только о тебе.

— Пойдем, — сказала Катлин. — Я замерзаю.

Мы двинулись дальше. Ветер резал нам лица, но мы шли вперед, не прибавляя шагу. Наконец мы остановились на бульваре Сен-Жермен, напротив Дю Мажо.

— Пришли, — сказала она.

— Ты здесь живешь?

— Да. Хочешь подняться?

Я с трудом удержался, чтобы не сказать «нет». Мне так хотелось остаться с ней, разговаривать с ней, трогать ее волосы, увидеть, как она засыпает. Но я боялся разочароваться.

— Заходи, — настаивала Катлин.

Она открыла тяжелую дверь, и мы, поднявшись на один лестничный пролет, вошли в ее квартиру.

Я промерз. И я думал о моей бабушке, лицо которой было белым, как прозрачный песок пустыни, а шаль черной, как беспроглядная ночь кладбища.

— Кто ты?

Я едва слышал свой голос. Тысячи игл впрыскивали огонь в мою кровь. Я изнывал от жажды, у меня был жар. В горле пересохло, вены едва не лопались. И все же, холод не покидал меня. Мое тело сотрясали судороги, оно трепетало, словно дерево в бурю, словно морской ветер, словно море в голове безумца, пьяницы, умирающего.

— Кто ты? — снова спросил я, а зубы мои стучали. Я чувствовал, что в комнате кто-то есть.

— Сиделка, — ответил незнакомый голос.

— Воды, — сказал я. — Я хочу пить. Я горю. Пожалуйста, дай мне воды.

— Тебе нельзя пить, — ответил голос. — Тебе плохо. Если ты попьешь, тебя вырвет.

Невольно, я тихо заплакал.

— Ну, сейчас, — сказала сиделка, — я хочу смочить тебе лицо.

Она обтерла мне лоб, а потом губы мокрым полотенцем, которое вспыхнуло, едва коснулось моей кожи.

— Который час? — спросил я.

— Шесть.

— Вечера?

— Да.

Я подумал: «Когда доктор Рассел приходил меня проведать, до полудня было еще далеко. Шесть уколов пенициллина, а я и не заметил».

— Тебе больно? — спросила сиделка.

— Я хочу пить.

— Это тебе из-за температуры пить хочется.

— У меня все еще высокая температура?

— Да.

— Какая?

— Высокая.

— Я хочу знать.

— Я не имею права говорить тебе. Такой порядок.

Дверь открылась, кто-то вошел. Шепот.

— Итак, мой друг, что ты хочешь сказать?

Доктор Рассел старался держаться небрежно.

— Я хочу пить, доктор.

— Враг не хочет отступать, — сказал он. — Ты должен держаться.

— Он победит, доктор. Он не страдает от жажды.