Никто не выйдет отсюда живым - Хопкинс Джерри

Давление прессы не ослабевало. Каждое развитие событий, значительное или нет, широко освещалось, и даже “Rolling Stone” напечатали требуемый плакат в стиле вестерн на целую страницу. Впервые за всю карьеру “Doors” массмедиа повернулись против них.

Когда в Объединение Оранжевой Чаши явились лично Анита Брайант и Джеки Глизон – в компании тридцати тысяч человек! – реакция на выходку Джима стала национальным движением; подобные объединения стали создаваться в некоторых других городах и добивались поддержки президента Никсона.

В конце марта ФБР обвинило Джима в том, что он незаконно уехал из Майами. Это было смешное обвинение, потому что Джим покинул Майами за три дня до того, как были выписаны какие -либо ордера, но ФБР послало в офис “Doors” своего агента с ордером на арест Джима. В этот момент “Doors” поняли, что ситуация серьёзна.

Билл Сиддонз сохранял (в таких условиях) спокойствие, и единственное, что выдавало тревогу “Doors” по поводу этого странного кошмара, было заявление:

Нам нечего сказать, чтобы как-то улучшить ситуацию. Мы позволяем всем говорить то, что они хотят. Мы позволяем всем желающим выплеснуть свой гнев, а потом, когда всё закончится, мы продолжим заниматься своим делом. Нам нечего об этом сказать – хорошего, плохого или никакого.

Для Джима ни дня не проходило без того, чтобы кто-нибудь не напомнил ему о Майами. 4 апреля в присутствии своего адвоката он сдался ФБР и был выпущен под залог в 5.000 долларов.

Тем временем “Праздник друзей” был готов к выходу на экраны, и Джим начал делать свой новый фильм. Создав свою собственную компанию, “HiWay Productions”, Джим включил в штат своих друзей – Фрэнка Лишьяндро, Бэйба Хилла и Пола Феррару, купил большую часть оборудования, использовавшегося на съёмках “Праздника друзей” и разместил его в двух маленьких верхних комнатах неправдоподобно названного Здания Ясных Мыслей ("Clear Thoughts Building") – прямо напротив “Elektra Records”.

Съёмки начались на Пасхальной неделе. В сюжете снова доминировала смерть в пустыне бородатый Джим Моррисон бродил в горах Калифорнии около Пальм Спрингз, неожиданно столкнулся с умирающим луговым волком, пока добирался на попутке до Лос-Анджелеса, и затем, вероятно, убил первого водителя, который согласился его подвезти.

Пока в Лос-Анджелесе заканчивались съёмки, Джим совершил таинственный телефонный звонок в Сан -Франциско Майклу МакКлюру. Он не представился, когда услышал голос Майкла.

Я убил его, – сказал Джим.

Майкл узнал голос Джима.

Джим… – Он подумал, что Джим, вероятно, был пьян. Но тот был абсолютно трезв.

Джим резко бросил трубку и вышел из телефонной будки с кривой улыбкой в уголках губ.

Теперь мы идём к дому 9000, – сказал он.

Джим пил часами, но не напивался пьяным. Джинни Гэнел, тогдашняя секретарь “Doors”, и Кэти Лишьяндро были вместе с ним, как и Фрэнк, Бэйб, Пол и Леон. Было уже темно, когда они поднимались на лифте на крышу 17-этажного дома 9000 на бульваре Сансет. Идея была такая: Джиму вокруг талии повязать верёвку (которую не будет видно в кадре), и с ней он должен был исполнить краткий танец на поперечной балке шириной в полметра в семнадцати пролётах над тротуаром. Верёвку должны были держать друзья, которые спасли бы его от смерти, если бы он сорвался.

Когда Джим объяснил эту сцену, все забеспокоились. Они знали, что не смогли бы отговорить его от задуманного, но они не были бы его друзьями, если бы не попытались хотя бы протестовать.

Но ведь на самом деле ты не хочешь этого делать, правда? – сказал Леон.

Джим посмотрел на него. Казалось, он воспринял этот вопрос как вызов. Он эффектно сбросил с пояса верёвку, выпрыгнул на парапет, скомандовал Полу начинать съёмку и исполнил свой танец, переходя порой границы спектакля, помочившись, например, с балки вниз на Сансет. Вся эта сцена выглядела бессмысленной – если бы вы не знали Джима. А это было просто пьяное сумасшествие.

Если в своих фильмах Джим был безрассудной звездой рок-н-ролла, то книги проливали свет на другую сторону его личности – они показывали Джима-поэта.

Он был вполне доволен опубликованными им стихами. “The Lords” были составлены наиболее экстравагантно: 82 зарисовки в духе Рембо – о видениях и о кино – были отпечатаны на дорогой кремовой пергаментной бумаге 11-го формата в шикарном голубом переплёте с красными завязками и заголовком золотыми буквами. “Новые творения” были изданы более скромно: 42-страничная книжка обычного формата с более поздними стихотворениями была напечатана на бледно -жёлтой бумаге сорта, используемого на блестящих обложках журналов, переплетена в коричневый картон, подобный тому, в какой переплетают школьные тетради для конспектов, и, опять же, имела заголовок золотыми буквами. Джим оставил в офисе “Doors” по сто экземпляров каждой книги – их сложили у стены около стола Билла Сиддонза. На обложке каждой книги было имя, которое он использовал для своих стихов – Джеймс Дуглас Моррисон.

Во всех “Новых творениях” слова и фразы сексуального конфликта сочетались с образами боли и смерти. Здесь были убийства, линчевания, катастрофы, дети привидений, разорванный рот, гонорея, зло от лжи, человеческие танцы на сломанных костях, оскорбления, восстания, художники ада. Здесь была гротескная потусторонность, незримое присутствие Лавкрафта и Босха. Часто упоминаются животные: насекомые, ящерицы, змеи, орлы, пещерные рыбы, угри, саламандры, черви, крысы, дикие собаки.

Последнее стихотворение в этом тонком томике было не менее отчаянным, чем все остальные. Здесь, в этом неозаглавленном описании последствий апокалипсиса было путешествие по потерянной земле.

Стихи отражали глубокий, долгий взгляд на кровоточащие раны страшного отчаяния Джима, которое никогда так и не было, да и не могло быть адекватно понято и объяснено, но которое оказалось болезненно ясным и прекрасно выраженным в его поэзии.

Четыре нью-йоркских журналиста, монтировавших телевизионную панель, кажется, испугались, когда Джим лёгким шагом вошёл в студию 13-го канала. Когда пять месяцев назад они последний раз видели его в “Madison Square Garden”, он был чисто выбрит и одет в свои чёрные кожаные штаны. Теперь он носил широкую бороду, тёмные авиационные очки и полосатые хлопчатобумажные железнодорожные штаны и курил длинную тонкую сигару так он больше был похож на привлекательного, мускулистого Че Гевару. Столь же харизматический, как и всегда, он был теперь трезв и очарователен, говоря всем, как он рад оказаться в студии образовательного телевидения, где нет цензуры, разговоров и музыки, которые надо воспринимать всерьёз.

Ссылка Джима на отсутствие цензуры была не просто случайным замечанием, так как “Doors” собирались показать неотредактированный цензурой вариант песни под названием

“Сделай меня женщиной”. Когда год назад эта песня была включена в концертный альбом, строчки “Воскресный водитель / христианский motherfucker” пришлось вырезать. На “Public Broadcasting System” эти строчки, однако, восстановили, хотя Джим смягчил ситуацию, невнятно произнеся нецензурное слово.

“Doors” показали также длинную музыкальную поэму, которая даст название их четвёртому альбому – “Тихий парад”, а во время десятиминутного интервью группы Ричарду Голдштейну Джим достал экземпляр “Новых творений” и прочитал несколько стихотворений. Когда его спросили, не хочет ли он, чтобы его и дальше воспринимали как “эротического политика”, Джим впервые публично заявил, что только дай журналисту повод ухватиться за какуюнибудь фразу, и все, кажется, найдут в ней смысл.

Это был “новый” Джим Моррисон – скромный, серьёзный, вежливо уходящий от разговора о Майами “по настоянию моего адвоката”, мальчишески очаровательный, читающий стихи. Но для близких ему людей было очевидно, что Джим снова манипулировал прессой – сменив одежду, отрастив бороду, привлекая внимание к своей поэзии, искренне говоря о своём маккиавелианском прошлом, он создавал себе другой имидж. Он был более скромным. Не то, чтобы предыдущее одетое в кожу его воплощение было не разумным, но оно оказалось ограниченным, и он явно из него вырос. Его новый имидж был одновременно проще для жизни, и с ним было легче жить по принципам. Джим учился.