Литературная Газета 6453 ( № 10 2014) - Литературка Литературная Газета

Что до советской школы, то колебания её общего курса весьма наглядны. Для того чтобы увидеть это, годится даже один учебник – литературы, и более того, одна статья в нём – о жизни и творчестве Ломоносова. «Школьная рецепция Ломоносова начинается практически с нуля, достигает точки максимума в наиболее патриотическом издании 1949 года и чем дальше удаляется от него, тем более приближается к нулю», – пишет Е.Р. Пономарёв. Что ж, не увидеть, с каким историческим событием связан подъём патриотического сознания, включивший в свою орбиту даже такую, казалось бы, идеологически далёкую личность, как Ломоносов, – невозможно.

Нет никаких оснований предполагать, что сейчас всё иначе. В 90-е годы вновь резко сократился компонент патриотический, увеличился региональный. Изменения затрагивают даже темы частной жизни. Что такое семья для современного ребёнка? Только ли это мама и папа? А может, это ещё братья и сёстры, бабушки и дедушки? Сохранилась ли свойственная советскому времени «гендерная асимметрия»? Всё это находит отражение в выбранных текстах и иллюстрациях. И, конечно, по-прежнему актуален вопрос: насколько последовательно привлекаются к созданию учебников сами учителя? Дано ли им право определять и подбирать материал? Книга, представленная в этой заметке вниманию читателей, – сборник статей, написанных хорошим, внятным языком, с привлечением обширного исторического и текстового материала. Статьи были зачитаны на международной конференции, посвящённой истории детства, и могут дать довольно объёмную картину истории учебных книг в жизни детей.

Теги: филология , учебник

Зарницы русского нигилизма

Акварельный автопортрет Михаила Бакунина. 1830-е годы

В современных философских словарях и энциклопедиях мы не найдём статей об И.С. Тургеневе. Составители исключили его из истории русской философии, хотя его "место" в ней отчасти уже давно было определено, к примеру, Д.И. Чижевским. В самом деле, среди русских писателей ХIХ столетия не было равных Тургеневу по философской эрудиции. Что же касается создания экзистенциальной прозы, то тут он опередил и Льва Толстого, и Достоевского. Поэтому слова Чижевского о том, что «Тургенев не нашёл случая высказать свои философские воззрения в печати», звучат несколько наивно. Можно сказать, всё его литературно-художественное творчество - это философия в захватывающих образах . Одно из первых выражений тургеневской философии жизни – роман «Рудин», памятник гению «непоколебимой воли» Михаилу Бакунину (1814–1876).

Отучившись на философских факультетах Московского и Петербургского университетов, Тургенев три семестра в Берлине с наслаждением штудировал гегелевскую «Феноменологию духа», «Науку логики» и «Энциклопедию философских наук» под руководством профессора Вердера, а вернувшись в Россию, весь пропитанный философией Гегеля , претендовал на кафедру философии. Назначение не состоялось, хотя новоявленный гегельянец успешно сдал магистерские экзамены, проявив глубокий интерес к вопросам философии религии, всерьёз начав свою охоту за мыслью . Отказавшись от карьеры профессионального философа, Тургенев тем не менее до конца жизни сохранил интерес к проблемам метафизики и внимательно знакомился с новейшими публикациями в этой недоступной для дилетантов области, хотя и посмеивался над своими «гимнастическими упражнениями на поприще философии» в компании Бакунина и его сестры Вареньки.

Недолгое пребывание в Берлине стало для будущего писателя временем духовной закваски, предопределившей философскую тематику и мировоззренческую направленность его поэтизирующего мышления . Примечателен тот факт, что на заглавном листе тургеневского экземпляра «Энциклопедии философских наук» сохранились записи о двух важнейших событиях незабываемого 1840 года: смерти Николая Станкевича, которому Тургенев был обязан своим «возрождением» и обретением «цели жизни», и знакомстве с Михаилом Бакуниным. Экзистенциальная значимость этих событий была приоткрыта в его первом романе «Рудин», воплотившем вполне оформившееся «философское убеждение» писателя, о выработке которого он сам говорил как о высшем акте художественного творчества, «величайшем творении искусства». Позднее в статье «Гамлет и Дон Кихот», раскрывая суть уже выработанного им убеждения, он утверждал, что «в этих двух типах воплощены две коренные, противоположные особенности человеческой природы – оба конца той оси, на которой она вертится[?] все люди принадлежат более или менее к одному из этих двух типов; …почти каждый из нас сбивается либо на Дон Кихота, либо на Гамлета».

Договорим за автора, боявшегося испугать читателя «философическими терминами»: ось , о которой здесь идёт речь, – это человеческая воля , продуцирующая «гамлетовские» качества в том случае, когда она рефлектирована-в-себя , и – «донкихотские» в случае её рефлектированности-в-другое . В Гамлете воля, ослабленная рефлексией , порой обнаруживается в кажущемся безволии. В Дон Кихоте сильная воля сочетается с иллюзорным сознанием о самом себе и идеализированном объекте воздействия. Совмещая свойства этих двух «чистых, беспримесных типов», Рудин являл собой некое переменчивое, двойное сознание , два устремлённых друг на друга взора, два недовольных и чуждых друг другу «Я», не способных достигнуть единства и примирения, т.е. само неразрешимое противоречие . Рудин – воплощение несчастного, раздвоенного внутри себя сознания, которое, как писал Гегель, сначала отказывается от своего решения, затем – от собственности и наслаждения и, наконец, «полностью отнимает у себя сознание внутренней свободы», смиряясь перед «мощью судьбы». Со стороны поведение «несчастной личности» кажется бестолковым, двусмысленным, а иногда и просто глупым. В любом случае несчастный пребывает в скорби о своём прошедшем бытии, оставаясь загадкой и для других, и для себя. Так кто же он в самом деле – «более или менее» Гамлет, Дон Кихот или не укладывающийся в упомянутую типологическую схему лишний человек ?

Уточним содержание последнего термина, дабы не повторять обычную ошибку интерпретаторов, подводящих Рудина под эту категорию. Повод для недоразумения дал сам писатель, издав в конце 1862 г. в Париже перевод «Рудина» вместе с «Дневником лишнего человека» и вдохновив Герцена на довольно-таки некорректное обобщение: в разряд «лишних» оказались зачисленными литературные персонажи Грибоедова, Пушкина, Лермонтова вместе с их прототипами. И Герцен активно эксплуатировал тургеневский термин в политической публицистике. «Лишний» в его толковании значит бесполезный , ненужный (в условиях репрессивного режима) человек, не желающий творить зло и бессильный сделать добро. Правда, есть у Герцена и проблески более глубокого понимания открытого Тургеневым «патологического явления»: всякий мыслящий человек в России лишний, потому что не может участвовать в происходящем, роковой смысл которого он понял, не хочет быть элементом «бесформенной и безгласной массы низости, раболепства, жестокости и зависти», увлекающей и поглощающей всё. Это мрачный субъект, поглощённый наводящей ужас пустотой, сознающий собственное ничтожество, пытающийся занять себя чем-то, чтобы только «забыть об угнетающей нас огромной пустоте». Говоря в связи с его появлением (за 12 лет до Базарова) о «первых зарницах нигилизма», Герцен, по сути, отказывается от своей первоначальной трактовки феномена лишнего человека и принимает тургеневскую.

Иван Тургенев. Рисунок К.А. Горбунова, 1838 г.

Главная особенность этого «промежуточного» типа, по версии Тургенева, отнюдь не его бесполезность, но присущее ему «излишнее самолюбие», далёкая от нарциссизма эгоцентричность, проявляющаяся в болезненной привычке к самонаблюдению и нежелании существовать в модусе бытия-для-другого, т.е. «быть, как все» только лишь вожделеющей самостью (Гегель), иначе говоря, самцом по примеру беззаботного воробья (предмета зависти лишнего человека) или социально значимой фигурой при должности. Лишний человек не склонен к самореализации в историческом времени и социальном пространстве, и в этом смысле всегда несовременен и везде неуместен. Его самость не срослась с той или иной социальной маской (покорного или бунтующего сына, завидного жениха или любовника). Он аморфен и асоциален. Отовсюду его вытесняют, гонят. «Сверхштатный человек – вот и всё», – говорит он о себе. Правда, у него всё-таки есть свой угол, своя нора. Но и тут он словно не у себя дома , не чувствует себя хозяином жизни; за него хозяйничает Терентьевна . Что же касается времени, то оно ему вообще не нужно. То, чего многим якобы не хватает, для него не представляет никакой ценности. Четырнадцать дней, четырнадцать лет и четырнадцать веков в его глазах равноценны по своему бытийному смыслу: они – почти ничто, но вовсе не потому, что блекнут на фоне вечности. «Перед вечностью, говорят, всё пустяки – да; но в таком случае и сама вечность пустяки», – рассуждает автор дневника. С чем же он остаётся? Да ни с чем. Освободившись от всех привязанностей, он остаётся один на один со «страшной пустотой», «наклонённый над безмолвной, зияющей бездной». Это – непреодолимое метафизическое одиночество. Вне себя этот «мнительный, подозрительный, натянутый человек» не видит ничего, что могло бы стать привлекательным объектом для его воления. Но лучше всё-таки волить ничто , чем ничего не волить (Ницше). И вот лишний человек оказывается захваченным волей к ничто . Тургенев впервые в русской литературе показал больного человека в его бытии-к-смерти , не верящего в своё личное бессмертие и в гарантирующего таковое трансцендентного Бога, собирающегося «отделаться, наконец, от томящего сознания жизни, от неотвязного и беспокойного чувства существования!» Умирающий Чулкатурин послушен зову судьбы ( чулый ), не цепляется за жизнь: «ведь смерть всё-таки святое дело…» Изображая человека, существующего лицом к смерти , Тургенев формировал свою экзистенциальную позицию, нашедшую впоследствии ряд впечатляющих выражений в его поздних произведениях, в том числе и в итоговой повести « После смерти (Клара Милич)».