Солдатская награда - Уильям Фолкнер

– Но я не знала, что для вас это имело хоть какое-то значение, так же, как и для меня. Вы сами…

– Черта с два вы не знали! – грубо прервал ее Джонс. – Вы отлично знали, что я при этом думал.

– Мне кажется, мы переходим на личную почву, – с некоторой брезгливостью сказала она.

Джонс затянулся трубкой.

– Конечно, переходим. А что нас еще занимает, кроме личных отношений между вами и мной?

Она скрестила ноги.

– Никогда в жизни никто не смел…

– Ради Господа Бога, не говорите так. Столько женщин говорили мне это. Нет, от вас я ждал большего – ведь вы даже тщеславнее меня!

«Он выглядел бы совсем недурно, – подумала она, – если бы только был не такой толстый и глаза выкрасил бы в другой цвет». Помолчав, она сказала:

– А по-вашему, что я думаю, когда я целуюсь или что-то говорю?

– Вот уж не знаю. Слишком вы быстрая, даже для меня. Мне, наверно, было бы не уследить за всеми мужчинами, с которыми вы целуетесь или которым вы лжете, а уж знать, что вы думаете в каждом случае… Нет, не могу. Да и вы сами не можете.

– Значит, вы не представляете себе, что можно позволять людям целовать себя, можно им говорить всякое – и никакого значения этому не придавать?

– Нет, не представляю себе. Для меня имеет значение все, что я говорю или делаю.

– Например? – В голосе ее звучал некоторый интерес и насмешка.

Снова ему захотелось сесть так, чтобы ее лицо оказалось на свету, а его – в тени. Но тогда ему придется отодвинуться от нее. И он грубо сказал:

– О-о! – кротким голоском сказала она. – Значит, все уже решено? Как мило! Теперь я понимаю, почему вы пользуетесь таким успехом. Исключительно благодаря силе воли. Взгляни зверю в глаза – и он, то есть она, уже ваша. Наверно, потому вам и не приходится зря тратить ваше драгоценное время, волноваться.

Глаза Джонса смотрели спокойно, испытующе, откровенно бесстыжие, как у козла.

– Значит, не верите, что это возможно? – спросил он.

Она чуть заметно, нервно передернула плечами, и ее безвольная рука, лежавшая между ними, снова стала похожей на цветок, снова стала как бы воплощением ее тела, символом легкого бесплотного вожделения. Ее ладонь словно растаяла в его руке, без воли, без движения, не проснувшись от его пожатия; все ее тело спало, мягко охваченное легким платьем. Эти длинные ноги, они не просто для ходьбы – в них завершенный, обдуманный ритм, доведенный до энной степени: устремленность, движение вперед; тело, созданное для того, чтобы стать мечтой человека. Тополек, ветреный и гибкий, пробует позу за позой, жест за жестом – «как девушка, что платья примеряет, растерянно и радостно». Невидимое в сумерках лицо в ореоле света, тело, непохожее на тело, примявшее складки платья, выдуманного во сне. Не для материнства, даже не для любви: только для глаза, только для созерцания. «Бесполая бесплотность», – подумал он, чувствуя тоненькие косточки ее пальцев, острое напряжение, спящее в ней.

– Боюсь, что если бы обнять вас по-настоящему, крепко, вы прошли бы сквозь меня, как призрак, – сказал он, осторожно обвивая ее рукой.

– Тише! – сказал он. – Вы все напортите!

Он только чуть коснулся губами ее лица, и она с удивительным тактом вытерпела это прикосновение. Кожа у нее была ни теплая, ни холодная, и вся она, утонувшая в объятиях дивана, казалась бестелесной, словно пустое, смятое платье. Он не хотел слышать ее дыхание, так же, как не хотел ощущать живое существо в своих объятиях. Нет, это не статуэтка слоновой кости: в той была бы плотность, жесткость, и не животное, которое ест, переваривает пищу,

– это влечение сердца, очищенное, лишенное плоти. «Тише! – сказал он себе, как сказал ей. – Иначе все пропадет».

И трубы в его крови, симфония жизни, замерли, стихли. Золотой песок в часах, опрокинутых полднем, бежал сквозь узкое горлышко времени в стеклянную чашу ночи и, опрокинутый снова, тек назад. Джонс чувствовал, как темный песок времени медленно уносит его жизнь.

– Тише, – сказал он, – не надо, иначе все пропадет.

Ее кровь успокоилась, словно стража, что улеглась у самых крепостных стен, с оружием в руках, в ожидании тревоги, чтобы сразу встать на защиту; так они и сидели, недвижно, обнявшись в сумеречном полусвете комнаты, и Джонс, толстый Мирандола в целомудренной, платонической околдованности, сентиментально-религиозный служка в толстом спортивном облачении, создавал из неверного, нестойкого куска глины образ древней бессмертной страсти, лепил Пресвятую Деву из папье-маше, а Сесили Сондерс, недоумевая – что же, наконец, он слышал? – сидела в решимости и страхе. «Ну что это за мужчина?»

– настороженно думала она, и ей хотелось, чтобы Джордж оказался тут, положил конец этому состоянию, хотя она и не знала – как, не знала, имеет ли значение то, что Джорджа тут нет.

За окном беззвучно трепетали и бились листья. Полдень давно прошел. И под бледным куполом неба деревья, трава, холмы и долины и где-то вдали – море с облегчением грустили о нем.

«Нет, нет, – думал Джонс с возрастающим отчаянием, – не надо, иначе все пропадет». Но она шевельнулась, и ее волосы коснулись его лица. Волосы. У всех, у каждой есть волосы. Но волосы были живые, и рядом было живое тело, пусть хрупкое, пусть слабое, но все же тело, женщина: она могла бы ответить зову его плоти, отступать, уходить, могла приближаться к нему, испытуя, и уходить, дразня и отступая, но все же отвечая на зов его плоти. Неощутимая и властная. Он разжал руки, выпустил ее.

– Глупая девчонка, вы меня перехитрили, понятно?

Она не изменила позу. Диван равнодушно держал ее в своих объятиях. Свет, словно краешек стертой монеты, окружал ее неясное лицо, платье прильнуло к длинным ногам. Ее рука, высвободившись, легла между ними, тонкая, безвольная. Но он и не смотрел на эту руку.

– Скажите мне, что вы слышали, – проговорила она.

Он встал.

– Прощайте, – сказал он. – Благодарю вас за обед или завтрак, не знаю, как это у вас называется.

– Обед, – сказала она. – Мы люди простые. – Она тоже встала и нарочно оперлась бедром о стул.

Его желтые глаза обдали ее взглядам, желтым и теплым, как моча, и он сказал:

– Черт вас побери!

Она снова села, угнездившись в уголке дивана, и, когда он сел рядом, застыв без движения, она пододвинулась к нему.

– Скажите мне, что вы слышали.

Он обнял ее, молчаливо и мрачно. Она слегка отодвинулась, и он понял, что она протягивает ему губы.

– Как вы предпочитаете, чтобы вам делали предложение? – опросил он.

– Как?

– Да, как? В какой форме предлагать вам руку и сердце? Кажется, за последнее время вам дважды делали предложение?

– Вы делаете мне предложение?

– Да-с, таково было мое скромное намерение. Простите, что вышло так скучно. Потому-то я и спросил, как вам будет угодно.

– Значит, если вы не можете заполучить женщину иным путем, вы на ней женитесь?

– О черт, да неужели вы думаете, что человеку нужно только ваше тело? – Она промолчала, и он продолжал: – Я на вас не донесу, не бойтесь. – (В ее молчании чувствовался вопрос.) – Про то, что я слышал, – объяснил он.

– Вы думаете, мне не все равно? Вы же сами сказали, что женщины говорят одно, а думают другое. Значит, мне незачем волноваться, слышали вы или не слышали. Вы мне сами сказали. – И хотя она не двинулась с места, во всем ее существе он почувствовал прямой вызов. – Разве не так?

– Перестаньте! – резко сказал он. – И почему вы такая красивая, такая соблазнительная и такая, черт подери, тупая?

– Как вы смеете! Я не привыкла..

– Ох, сдаюсь! Вам ничего не объяснить. Все равно вы не поймете. Сам знаю, что сейчас я – дурак. Только если вы мне это скажете – я вас убью.

– Как знать? Может быть, мне это и нужно. – Ее мягкий глухой голос звучал спокойно.

Свет в волосах, губы шевелятся, смутный, смятый контур тела:

– Аттис[18], – сказал он.

– Как вы меня назвали? Он объяснил цитатой:

– «На миг, на вечные зоны над узкой пропастью твоей груди я застываю» и так далее и тому подобное. Знаете, как любят соколы? Они обнимаются на неслыханной высоте и падают, сомкнувшись, клюв в клюв, камнем вниз, в невыносимом экстазе. А нам приходится принимать нелепейшие позы, ощущая свой собственный пот. Сокол размыкает объятия и улетает прочь, стремительный, гордый и одинокий, а человеку приходится вставать, брать шляпу и уходить.

Она не слушала, что он говорит.

– Скажите, что вы слышали, – повторила она. Ее прикосновение походило на прохладный огонь. Он отодвинулся, но она последовала за ним, как вода. – Скажите, что вы слышали.

– А не все ли равно, что я слышал? Меня ваши амуры не трогают. Можете забрать себе всех Джорджей и Дональдов на свете. Берите их в любовники, если угодно. Мне ваше тело не нужно. Вбейте себе это в вашу очаровательную тупую башку, оставьте меня в покое, и я никогда больше не буду искать вас.

– Но вы только что сделали мне предложение. Что же вам от меня нужно?