Black & Red - Татьяна Степанова

– Мы ее потеряли. – Катя проклинала мусоровоз и задержку.

– Да она здесь, сюда и ехала, может, она тут живет. – Ермаков развернулся на тесном пятачке. – Не бойся. Если уж забрались так далеко, найдем.

Поселок словно вымер. В сгущающихся сумерках Катя видела только яблони, крыши, трубы печные, алые гроздья рябин. Так бывает в первые дни сентября, когда с дач увозят детей – в школу и уезжают сами. Наступают тихие дни, очень тихие дни – до следующих за первым сентября выходных.

На ЕГО даче Надежда Петровна Лайкина была несколько раз. Когда он, точнее, его жена Елена Константиновна только еще покупала этот участок со старым домом – они с ней вдвоем (это была просьба Гая сопровождать его жену) приезжали сюда на встречу с хозяйкой – вдовой какого-то торгаша. Сам Гай в сделке никакого участия не принимал. Потом был еще пикник – загородная тусовка, устроенная также его дражайшей женой. На пикник были приглашены все сотрудники спортклуба и постоянные клиенты. Надежде Петровне досталась роль кухарки-снабженца: она моталась по ресторанам, покупая готовую закуску, а затем доводила ее до кондиции на дачной плите, пока все пили водку и ели шашлыки.

Так что дорогу она знала. Свернула с шоссе, миновала железнодорожную станцию Узловая, въехала в поселок. Участок на окраине, почти у самого леса. А рядом через забор – пустырь заросший. Бывший участок, сад заглохший, задушенный повиликой и чертополохом над старым пепелищем вместо дома.

Подъехав, Надежда Петровна узрела джип Гая не у калитки, а впереди – почти на опушке возле пустыря. Сердце у нее забилось так сильно… Тот приступ страха, сразивший ее на рабочем месте, прошел, все это было так глупо, какое-то видение, галлюцинация. Это все от волнения, от избытка чувств, от накала эмоций. Теперь все позади, она в двух шагах от счастья, от мечты всей своей жизни. Хозяин здесь, он позвал ее, он ждет.

Надежда Петровна толкнула калитку: странно, та заперта. Она подпрыгнула, стараясь разглядеть, что там за забором. И вдруг ее осенило: он приехал и решил, пока никого из соседей нет, осмотреть тот заброшенный сад. Ну, конечно, если купить и этот участок, то получатся дачные угодья почти в полгектара. И как это тут все не застроили, не захватили, не расчистили раньше?

– Эй, добрый вечер! Я приехала! – радостно воскликнула Надежда Петровна. И голос ее звенел от счастья.

Тишина. Сизые сумерки. Она обошла джип, перескочила какую-то рытвину и углубилась в заброшенный сад. Деревья сразу точно по команде обступили ее со всех сторон. А ноги запутались в густой траве – жухлой, жесткой, утратившей летнюю зелень.

– Гай, я здесь!

Тишина… Ветви старых корявых яблонь гнулись под тяжестью плодов. И плоды были червивы. А в траве кто-то протоптал тропы, ведущие в глубь сада. Надежда Петровна двинулась вперед. Яблони, кусты боярышника, превратившиеся в чащу. Кем-то проложенная тропа под ногами, охотничья тропа…

Пепелище тоже уже почти скрыла трава. Торчали обгорелые остовы бревен, серые камни фундамента. Видимо, когда-то возле самого дома росла сосна, и пожар спалил ее крону. Остался только ствол, похожий на обугленный карандаш, воткнутый в землю. Надежда Петровна подумала: может, в сосну во время грозы ударила молния? И сосна загорелась, а потом искры упали на крышу дома.

Из ствола торчали кривые обрубки сучьев. И на одном что-то болталось, в сгущающихся сумерках было трудно разглядеть. Надежда Петровна подошла ближе.

Через сук была перекинута ПЕТЛЯ. Конец ее терялся где-то в траве. Сзади послышался шорох.

Надежда Петровна не успела даже обернуться. Страшный удар по голове свалил ее с ног.

– Некого даже спросить тут. – Катя искала хоть какие-то признаки присутствия дачников в этом тихом месте, слишком уж тихом, безлюдном. Сплошные заборы, запертые ворота, глухие сады, переплетение кривых улочек и тупичков, застроенных гаражами, заваленных кучами песка и компоста.

Тревога нарастала, Катя места себе не находила. Она не понимала причины своего состояния: помчались зачем-то неизвестно за кем (ведь даже имя ЕЕ – пока тайна), приехали на какую-то станцию Узловая и потеряли объект преследования. Машинка «Матисс» нырнула в сумерки и пропала, оставив за собой совершенно непонятный шлейф беспокойства, дурного предчувствия и… страха. Может быть, она, эта секретарша, и правда живет здесь, в поселке, она просто вернулась домой после работы? Но отчего же тогда такой мандраж, такая дрожь внутри, точно перед встречей с чем-то непонятным и грозным?

НЕ ЧЕЛОВЕК…

ДЕМЕТРИОС СКАЗАЛ ЭТО О НЕМ…

– Подожди, дай сориентироваться. – Ермаков вышел из машины, огляделся, достал из кармана мобильный, сел за руль, погнал задом, развернулся и выехал на дачный перекресток. Улицы уходили к лесу, теряясь в сумеречной мгле.

В конце одной что-то светлело и темнело.

– Две машины: ее и чей-то внедорожник, – сказал Ермаков, обладавший, видно, отличным зрением, дал газ.

Машинка «Матисс» приткнулась у забора, окрашенного суриком. Впереди возле заросшего пустыря на самой опушке леса маячил черный джип. Это была ЕГО машина, на которой он приезжал в Калашный с той, чью отчлененную голову эксперты потом запаковали в мешок.

– Женя, он здесь.

– Там, – Ермаков кивнул на пустырь.

Но это был не просто пустырь. Катя поняла это, едва переступила какую-то невидимую черту, отделявшую ЭТО МЕСТО от дачной дороги.

Ветви яблонь – она отвела их рукой…

Сумерки…

Плоды – падалица, сладкий затхлый аромат – яблок, полыни, плесени, тлена.

В этом заброшенном саду сумерки были лишь увертюрой. Каждая травинка, каждая былинка, каждый листик словно к таинству готовились к ночи. Потому что только ночью этот заброшенный сад превращался в зачарованный лес.

Серые камни разоренного фундамента, пепелище. Шорохи ночи. Катя вздрогнула, испытав…

Кто сказал, что трусость – наихудший из пороков? Возможно. Но тот, кто это сказал, не ведал того, что говорил. Страх – безотчетный, дикий, первобытный, унаследованный с тех времен, отделенных от дня сегодняшнего сотнями поколений, когда охотились и пожирали друг друга, когда гнали и преследовали себе подобных как дичь, как добычу, когда занимались людоедством в угоду богам, из собственной извращенной прихоти, от непреходящего, терзающего нутро чувства голода. Этот страх – древний, подчиняющий себе сознание, волю, отравляющий сердце как яд.

Хрустнула ветка – Катя обернулась. За ее спиной – Ермаков. Его лицо… тысячи, миллионы, мириады мыслей пронеслись, вспыхнули сразу как искры: одна, одна здесь, никто не знает, где я, и никогда не узнает… В ЭТОМ САДУ, В ЭТОМ ЛЕСУ. А тот залитый кровью подъезд в Текстильщиках… Ведь Евгений тоже, как и ТОТ, видел там, в Калашном переулке – ее, блондинку Лолу Вахину… И секретарша в клубе испугалась смертельно, так, может, ЕГО она испугалась, он же следом за мной вошел… испугалась его, а не меня, и вот сейчас он готов…

Катя задохнулась. У нее не было никакого оружия, ничего, чтобы обороняться, защищать себя.

– Слышишь? – Лицо Ермакова было настороженно, но смотрел он вовсе не на Катю, сжавшуюся в комок, а куда-то в глубь сада.

Скрип…

Старое мертвое дерево так скрипит…

Ермаков ринулся вперед. Катя за ним. Ветви с червивыми плодами, обгорелые бревна в траве, серые камни фундамента и…

В сумерках, наливающихся тьмой, их глазам предстала совершенно нереальная картина: обугленный ствол дерева с кривыми сучьями, с перекинутой через сук крепкой веревкой, которая тугой петлей обвивала шею той, кого они преследовали так упорно. Надежда Петровна (это была она) распростерлась на земле, платье ее задралось, обнажая голые ляжки, руки были раскинуты. Веревка, переброшенная через сук, дернулась, напряглась, и тело поползло вверх, начало приподниматься – медленно, с усилием. Вверх, вверх – на эту обгорелую виселицу – дыбу. Катя увидела фигуру в кустах, вцепившуюся в конец веревки, налегающую всем своим весом, согнувшуюся чуть ли не пополам.

– Отпусти веревку! – заорал Ермаков, бросаясь вперед.

Существо взвыло от ярости. Ермаков налетел на него, сбил с ног. Они покатились по земле, сцепившись. Существо выло, орало, срываясь на визг, изрыгая проклятия, ругательства.

Катя бросилась к Надежде Петровне – та хрипела от удушья. Катя дергала петлю, пытаясь как можно быстрее ее ослабить. Лицо секретарши было синим. Белки выпученных глаз налились кровью.

Ермаков прижал своего противника к земле. Катя увидела черную кожаную куртку, высокие сапоги, на голову была надета шерстяная шапка. Ермаков сдернул ее.

Это была женщина. Светлые крашеные волосы, бешеное, слепое от ненависти незнакомое лицо. Женщина взвыла как волчица и вцепилась зубами Ермакову в руку. Он ударил ее.

– Убью! – орала она. – Ты?! Кто ты такой, ублюдок, чтобы мешать мне? ОН мой – слышите? И я больше не буду, больше не желаю его ни с кем из них делить. Убью всех его сук… повешу… прикончу!! ОН мой, и только мой, я одна имею на него право, потому что он муж мой… Я жена ему, а они – эти суки, б… будут… будут все у меня в петлях болтаться!