За окном - Джулиан Барнс

На этом он и остановился в надежде, что студенты поразмышляют над поверхностными суждениями о людях и придут к выводу, что те двое были просто туристами, счастливой супружеской парочкой, и муж всю жизнь предпочитал такую одежду и носил такую бороду. Понадеялся он и на то, что они поразмышляют о влиянии жизни на искусство, а потом об ответном влиянии искусства на жизнь. А надумай они задать ему вопрос, он бы ответил, что для него Хемингуэй-романист подобен атлету, накачанному стероидами.

— Ну хорошо, друзья мои, я теперь скажите, что не так в следующей фразе: «Голос ее был прекрасен, словно Пабло Казальс, играющий на виолончели»?

Он не сказал, что это цитата из романа «За рекой, в тени деревьев» — из произведения, в котором, с его точки зрения, воплотилось все худшее, что есть у Хемингуэя. В университетские годы их компания всячески издевалась над этой фразой, вставляя в нее другие имена виолончелистов и другие физические атрибуты. «Груди ее были прекрасны, словно Стефан Граппелли, играющий на виолончели джаз» — и тому подобное. Таким шуточкам не было конца и края.

— По-моему, очень даже неплохо.

— Выпендреж, он как будто бьет нас по башке своей высокой образованностью.

— Разве я сказал, что это написано мужчиной?

— Это же очевидно. Любая женщина сразу поймет.

Он покивал, как будто добавил ощутимый подзатыльник.

— А зачем автор говорит «Пабло» — почему не просто «Казальс»?

— Наверное, чтобы не спутали с Рози Казальс?

— Кто такая Рози Казальс?

— Теннисистка.

— Она, пардон, и на виолончели играла?

Так прошло утро. Ребята подобрались славные, все восемь человек: пять девушек и трое парней. Один из его приятелей, поэт, как-то заметил, что курс литературной композиции — это по сути своей академия секса, в которой наставнику автоматически отводится право первой ночи.

Но будущие поэты, видимо, все же отличаются от коллег-прозаиков. У него в семинаре оказалась девушка, которой он бы охотно предложил индивидуальные занятия, но это желание пропало, когда он увидел ее под руку с Бездарным Тимом, который вечно пользовался избитыми фразами и при этом упорствовал: «Это не клише, это обиходное выражение». Сейчас, когда они устраивались в пабе, сдвигая стулья, Билл внезапно хлопнул по столу ладонью.

— Слушайте, Шеф, я что подумал. А вдруг это и был Хемингуэй, тот мужик у вас на острове?

— Ну, разве что самоубийцы восстают из мертвых.

Тьфу, черт, спохватился он и оглянулся, чтобы проверить, слышала ли это Вики. К счастью, она в тот момент стояла у стойки — пришел ее черед заказывать всем выпивку. Напустив на себя небрежный вид, он спросил, читал ли кто-нибудь из присутствовавших Хемингуэя. Только двое ответили «да», и оба — парни. Но факты его биографии были известны всем: коррида, сафари, жизнь в Париже, военный корреспондент, многочисленные жены, алкоголь, самоубийство; из этих знаний у них сложились представления о его творчестве. Резюмировались они следующим образом: писатель, чья эпоха миновала, а взгляды устарели. Вики завела долгую песню насчет жестокости к животным, и Билл — да, вполне уместно — поинтересовался, не кожаные ли на ней туфли.

— Допустим, но эта кожа не имеет отношения к корриде.

Он послушал, поулыбался и выпил еще. В пабе он переставал быть им наставником: все говорили, кто что хотел.

В последний вечер он приготовил гигантское рагу и купил столько вина, что не пришлось идти в паб. В ответ на похвалы он изложил студентам теорию о писателях и кулинарии. Романисты, с их привычкой к долгой, кропотливой работе, по характеру склонны тушить и томить, неторопливо смешивая множество ингредиентов, тогда как у поэтов должно лучше получаться жарить. А мастера короткого рассказа? — поинтересовался кто-то из слушателей. Бифштекс и картофель фри. А драматурги? О, драматурги — баловни судьбы, аранжировщики чужих талантов, они вальяжно смешивают коктейли, оставляя стряпню кухаркам. Это прошло на ура, и собравшиеся стали фантазировать на темы фирменных блюд знаменитых писателей. Джейн Остен: батские булочки. Сестры Бронте: йоркширский пудинг. Даже поспорили насчет Вирджинии Вулф: смогла бы она приготовить хоть бутерброд с огурцом? А Хемингуэя единодушно поставили у огромного гриля с горами стейков из марлина и мяса буйвола, с пивом в одной руке и внушительной лопаткой в другой, среди нетерпеливых гостей.

На следующее утро микроавтобус отвез их на станцию. Дождь так и не сдавался. В Суонси последовали рукопожатия и поцелуи в щечку, а девушка, к которой он был неравнодушен, посмотрела на него таким взглядом, в котором читалось: да нет же, ты все не так понял, Тим — не тот, кто мне нужен, я просто так взяла его под руку, из жалости. Тебе нужно было приглядеться ко мне повнимательней, подать хоть какой-нибудь знак. Он не мог решить, то ли это верное толкование, подсказанное его сочувственным воображением, то ли просто голос безумного тщеславия. Но в любом случае она сейчас была в другом поезде и ехала в другую жизнь, а он сидел у окна в своем, глядя на промокший Уэльс. Он поймал себя на мысли о том, что, даже если не брать в расчет водителя, белый пляжный вездеход — это неоспоримый шик. Если прокатиться на таком по Лондону, все наверняка подумают, что ты — рок-музыкант, а не какой-нибудь там прозаик. Жаль, что такую тачку ему сейчас не потянуть. Сейчас предел его возможностей — подержанная микролитражка «Моррис Майнор».

2. Профессор в Альпах

Он сидел во главе длинного темного стола, а шестеро студентов расположились по обеим сторонам, на одинаковом расстоянии друг от друга. В пятнадцати футах от него, за другим торцом стола, сидел его ассистент Гюнтер, заслоняя своими широченными плечами и жизнерадостным свитером вид на лес, тросы подъемников и высокие горы. Была середина июля: лыжные магазины и гостиницы остались не у дел, так же, как и половина ресторанов. Всю публику составляли горстки отдыхающих, немногочисленные группы альпинистов да слушатели этой летней школы, где ему предложили провести шестидневный семинар — к счастью, на английском языке. Проезд бизнес-классом, вполне пристойный гонорар, здоровое питание, право пользования школьным микроавтобусом в часы его простоя. Помимо регулярных занятий, на него возлагалась единственная обязанность: в последний вечер провести публичное чтение своих произведений. Перспектива была ему по душе: писатели его поколения охотно выступали перед широкой аудиторией, не ограничиваясь ролью правдоискателей-одиночек и глашатаев истины. Не терялся он и во время интервью, оборачивая к своей выгоде провокационные политические вопросы, особенно после выхода новой книги, и позволяя себе некоторую развязность у микрофона. О, что за чудо — заранее подготовленный экспромт! Эта сторона его натуры стала сюрпризом — более приятным для него самого, чем для его жены Линн, которая только что от него ушла. В последнее время они не ладили. «И не вздумай написать о нас с тобой книгу — ты уже написал об Энджи», — это была одна из ее многочисленных прощальных реплик. Он тогда поднял руки ладонями вперед, словно говоря, что у него и в мыслях такого нет, а уж в первом случае это и подавно было явной ошибкой. При том что первый роман пару раз номинировался на литературные премии. При том что творчество, как он любил повторять, всеядно и по сути аморально.

— Но что думает по этому поводу герр профессор?

— Для начала мне бы хотелось выслушать мнения остальных. Марио? Дитер? Жан-Пьер?

Ему требовалось выиграть время. Дело было на вечернем семинарском занятии, призванном охватывать более широкий круг проблем. По утрам они занимались анализом произведений, включенных в список для зачета, а во второй половине дня ему предписывалось тренировать умы, выявлять более широкие культурные ассоциации, обсуждать социальные и политические темы. Казалось бы, проще простого, но бывали случаи, когда континентальные мозги слушателей, их природные склонности к абстрактному и теоретическому превращали его английский прагматизм в подобие неряшливого мышления. И все же участники семинара относились к нему по-доброму, как и он — к ним, не в последнюю очередь за то, что они, похоже, объясняли его недостаток четкости живостью воображения. Ведь он, ни на минуту не забывали слушатели, — герр профессор, который, собственно, и написал все эти книги. В крайнем случае всегда можно было рассказать курьезный случай, сон, воспоминание, историю с эффектной концовкой. Наслышанные о знаменитом английском чувстве юмора, все вели себя чрезвычайно вежливо, а потому любая слетающая с его уст нелепость или бессмыслица встречалась уважительным смехом.

Но Жан-Пьер, и Марио, и Дитер уже высказались; настал его черед.

— Знаете ли вы музыку Сибелиуса? Только двое. Хорошо. Простите, если не смогу изъясниться корректным музыковедческим языком. Я всего лишь дилетант. Так вот, Сибелиус. Годы жизни — этак с тысяча восемьсот шестьдесят пятого по этак тысяча девятьсот пятьдесят седьмой. (Он четко знал даты, а подобной формулировкой изображал, по его собственному выражению, «развязность».) Семь симфоний, один скрипичный концерт, симфонические поэмы, песни, струнный квартет под названием «Voces intimae», то есть «Сокровенные голоса». Остановимся на симфониях. (Главным образом по той причине, что о других произведениях сказать ему было нечего.) Начинаются они — первые две — значительной мелодической экспансией. Здесь чувствуется большое влияние Чайковского, в меньшей степени — Брукнера, возможно, Дворжака — во всяком случае, великой европейской традиции симфонизма девятнадцатого века. Затем последовала Третья симфония, не столь масштабная, но столь же мелодичная и при этом более сдержанная, потаенная, обнаруживающая движение в новом направлении. Затем — великая Четвертая, строгая, незыблемая, гранитная — сочинение, с которым он вплотную приближается к модернизму. (Последнюю фразу он подхватил у какого-то австрийского пианиста, который в своем радиоинтервью заявил: «Нет, Сибелиус не представляет для меня особого интереса, разве что Четвертая симфония, с которой он вплотную приближается к модернизму».) Далее — Пятая, Шестая и — воплощение лаконизма — Седьмая симфония. На мой отнюдь не безупречный слух, Сибелиус на всем протяжении от Третьей до Седьмой симфонии задается, в частности, одним и тем же вопросом: что есть мелодия? До каких пределов ее можно уплотнять, даже сводить к одной фразе, делая эту фразу такой же напряженной и запоминающейся, как некоторые знаменитые музыкальные темы старых добрых лет? Музыка, которая, как представляется, даже очаровывая слушателей, ставит под вопрос самое себя и свое оправдание. Жаль, что у меня нет возможности сейчас исполнить ее перед вами.