Повестка дня — Икар - Роберт Ладлэм

всплыл тот давнишний ужин; лица, произнесенные слова; и она, восемнадцатилетняя девушка, собравшаяся отправляться в Америку.

— Монархи прошлого делали ужасно мало для поддержания своей чести, — изрек ее отец, когда все домочадцы, включая дедушек и бабушек, собрались за столом в Каире. — Но они понимали нечто, чего наши нынешние лидеры не принимают во внимание, если только они не собираются стать монархами сами.

— Интересные мысли, молодой человек, — заметил банкир из Калифорнии. — Что касается меня, то я против монархии. Республика — это совсем другое дело.

— Ну, ладно, начнем с наших собственных фараонов, вспомним первосвященников Греции, императоров Рима и всех королей и королев Европы и России, которые устраивали браки таким образом, что представители различных наций образовывали единую большую семью. Одно лицо знает другое, встречаясь в самых различных ситуациях: за обеденным столом, на танцах. Они вместе шутили и смеялись. В таких условиях трудно сохранять расовые предубеждения, не правда ли?

Собравшиеся за столом поглядывали друг на друга, улыбались, ласково кивая.

— В этих сферах, однако, сын мой, — вставил экспортер из Порт-Саида, — не всегда все обстоит так гладко. Мне не хотелось бы поучать, но вспомните о войнах, когда брат сражался с братом, сын шел против отца…

— Это так, отец, но все же могло быть намного хуже, если бы не эти браки. Намного хуже. В этом я уверен.

— Не хочу, чтобы меня использовали в качестве политического инструмента, — воскликнула мать Калехлы, смеясь.

— Естественно, моя дорогая, все между вами устроили ваши лукавые родители. Интересно, какую выгоду они извлекли из вашего союза?

— Самую большую, вот эту. Очаровательную леди, мою золотую внучку, — сказал банкир.

— Увы, мой друг, она отправляется в Америку, — отрезал экспортер. — Вот и пропала вся ваша выгода.

— Как ты относишься к этому, дорогая? Настоящее приключение для тебя, правда?

— Но ведь я путешествую не впервые, бабушка. Мы приезжали к тебе и к дедушке. Я бывала в нескольких городах.

— Теперь это будет совсем другое, дорогая. Ты будешь там жить.

Калехла уже не помнила, кто сказал эти слова, но тогда была предсказана одна из самых страшных глав в ее жизни.

— Вот и отлично! Ведь ко мне все так хорошо относятся! Все так любят меня!

И снова сидящие за столом переглянулись. Банкир прервал молчание:

— Кто знает, куда ведет тот или иной путь? Еще будет время, когда ты окажешься нежелательной и нелюбимой, и это тебе будет крайне неприятно.

— В это трудно поверить, дедушка, — удивилась девушка.

Калифорниец бросил короткий взгляд на зятя.

— Да и мне в это трудно поверить. Не забудьте, юная леди: если возникнут трудности, поднимите телефонную трубку, и я вылечу к вам первым же рейсом!

— О дедушка, я не могу представить, что это возможно.

Да, она не лгала: представить такое ей действительно было трудно; но такие времена настали, и только гордость да сила воли помогли ей выжить. «Шварцен Арвиях! Грязный араб!» — таково было ее первое знакомство с ненавистью. Это оказалась не просто слепая, иррациональная ненависть толпы, бегущей по улице, размахивающей плакатами и делающей похабные жесты. Она столкнулась с ненавистью, общаясь с молодыми людьми, которые ей нравились, которые находились вместе с ней в классных комнатах и посещали тот же кафетерий. В этой среде очень высоко ценили личность.

Но как же тяжело было стать личностью ей; она теряла себя, ее не выделяли из общей массы людей, именуемых арабами. Грязными арабами, ненадежными арабами, кровавыми арабами. Араб, араб, араб — она не могла выносить этого больше. После занятий она обычно возвращалась в студенческое общежитие и оставалась там. Но ей все же довелось принимать участие в студенческих вечеринках. Двух раз оказалось более чем достаточно.

Собственно, уже первый случай мог бы переполнить чашу терпения. Она пыталась пройти в комнату для дам. Дорогу ей преградили двое американских студентов-евреев.

— А я думал, что вы, арабы, не пьете! — крикнул подвыпивший молодой человек слева.

— Это личное дело каждого, — парировала она.

— А мне говорили, что ваше племя мочится прямо на пол в своих шалашах! — крикнул второй, глядя на нее со злобой.

— Вас дезинформировали. Мы весьма аккуратны и брезгливы. Вы позволите мне пройти?

— Не сюда, арабка. Неизвестно, что ты оставишь после себя на сиденье унитаза.

Но самое ужасное произошло в конце второго семестра. Она посещала курс, который вел знаменитый еврейский профессор, один из лучших преподавателей. Она добилась в учебе наибольших успехов. В награду ей был подарен экземпляр книги профессора с его автографом. Все сокурсники — и евреи, и неевреи — поздравили ее, но когда она покинула здание, трое в масках из чулков, натянутых на голову, остановили ее на полпути к общежитию.

— Что ты ему сделала? — спросил один из них. — Пригрозила, что взорвешь его дом?

— Или что прирежешь детей острым арабским ножом?

— Да нет же! Она позвонила Арафату.

— Сейчас мы тебя проучим, грязная арабская свинья!

— Если эта книга так много для вас значит, заберите ее!

— Нет, арабка! Можешь теперь оставить ее себе!

Ее изнасиловали.

— Это за Мюнха!

— Это за детей в Голанских кибуцах.

— Это за сестру, которую вы, подонки, убили на побережье Ашдода.

Они не искали сексуального удовлетворения; этим отвратительным действием они хотели унизить и оскорбить ее — арабку.

Она то ползла, то, шатаясь, брела к общежитию.

В это время в ее жизнь вошел очень важный человек. Звали ее Роберта Олдридж, бесценная Бобби Олдридж, борец с предрассудками и догмами, дочь Олдриджей из Новой Англии.

— Подонки! — кричала она, и слышали ее деревья Кембриджа.

— Никогда не говори так, — просила ее юная египтянка. — Ты не понимаешь!

— Не беспокойся, милая! У нас в Бостоне есть выражения и похлеще. Попомнишь мои слова, эти сволочи еще наплачутся.

— Нет, моя дорогая подруга! Я не питаю неприязни к евреям, моя ближайшая, с детских лет, подруга — дочь рабби, с которым дружит мой отец. У меня нет ненависти к евреям. Враги мои будут утверждать обратное, потому что в их представлении я просто грязная арабка. Моим родителям очень не понравилось бы это. Ненависть губительна!

— Верь в это, козочка! Я ничего не говорила о евреях! О них заговорила ты! Я сказала «подонки», а это понятие международное.

— Все кончено. Я ухожу.

— Черт возьми! Если так, то уйдем вместе; у меня давно уже возникло такое желание.

«Слава Богу и Аллаху, всем святым, у меня есть друг», — обрадовалась Калехла.

И в эти времена горя и ненависти родилась основополагающая идея ее жизни. Восемнадцатилетняя девушка решила, чему посвятить остаток жизни.

Телефонный звонок. Прошлое испарилось,