Зашифрованный план (Повести, рассказы) - Максимилиан Кравков

— Н-ну, красиво, я не спорю, — примиряется он и тут же звонко шлепает комара. — Дьявол кусачий!

Кто во всем мире смог бы догадаться, что мы здесь, в этом месте, где на карте — пробел? Вычеркнуты мы из списка обычной жизни и отдали себя горам. А в душе моей словно грот кристальный, зажженный солнцем. Вчера даже ночью встал и радостно убедил себя, что я в царстве тайги. И пока Андрей Иванович спал и бормотал что-то сонно, я слушал, как где-то далеко падали ели и странным голосом кричала ночная птица. Теперь вскипает чай, я пойду на россыпь, наберу смородины.

— Куда вы, — кричит Андрей Иваныч, — и не жаль вам ноги бить?

Камнепадом диких, расколотых глыб сбежала гора каменной лавиной, — запнулась о нетронутый следом прибрежный песок и оцепенела. Листья бадана, зеленые, мягкие уши, кустятся в камне, серым кораллом кроет мох угловатую жесткость гранита. Тепла еще россыпь от дневного жара, а глыбы внизу кажутся золотисто-зелеными подушками. Ароматна черная смородина, спелая полная чашка. Не хочется мне к избушке, к Андрею Иванычу. Я стою на камнях и, сквозь рваные окна лапчатой хвои, вижу, как дышут вечерним солнцем заречные склоны, вижу, как высокие облака застыли в побледневшей сини, замечаю, как рядом циркнул бурундучок и присел па колоде на задних лапках. Умерла тайга или вот-вот стряхнет свою извечную зачарованность и молвит страшное, по-человечьи? Молчит.

Хрустальное утро — сине и жарко. Я вожусь у лодки, Андрей Иваныч сидит у берега и покручивает бороденку.

— Чем же мы питаться-то будем, — допытывается он, — ведь нельзя же все сухари да чай? Для мускульной работы жиры нужны, а мы, как схимники какие, черт побери! Езжайте-ка за рыбой, а я тут с дробовичком похожу, нет ли рябчиков…

Милый Андрей Иваныч, с удовольствием соглашаюсь, — лишь бы не вместе. Я и сам не знаю, что нас разделяет. Он относится к людям, с которыми надо встречаться только в праздничной обстановке. Вчера вечером он долго рассказывал мне о своем прошлом. Несомненно, он образованный, наблюдательный и умный человек. Говорить он любил и говорил красиво, только как-то уж слишком уверенно. Слушать положительно не умел, а когда был в ласковом настроении, видимо, насилуя себя, интересовался мною. Прожитые годы, нервная трепка в тюрьме и ссылке и теперешняя жизнь озлили его.

— Озлили, — вслух рассуждаю я и, упершись ногами в корму, вывожу шестом колеблющийся в струе нос лодки.

Напор — скользнула вперед лодка. Брякнул в гальке шест, шуркнул, скрипнул — опять подалась аршина на два. Так, вдоль берега проталкиваюсь я навстречу течению, и перед лодкой вспухает трехугольная борозда в маслянисто-прозрачном блеске воды. Тень моя и лодки дрожит на солнечном, играющем ковре подводных камней. Бежит, бежит широкая рябая плоскость реки, зеленая и голубая, с ультрамариново-синими полосами, и кажется, будто кудрявый берег плывет куда-то мимо. Вот и затончик, длинный и глубокий. В такую жару здесь стоят ленки — вкусные рыбы, ждут насекомых, неосторожных мышей или просто нравится им нагретая вода затона. Перевертываю шест оковкою кверху, чтобы не брякал, — чуткая рыба ленок, — и тихо направляю лодку. Неслышно причалил; подымаю конец сложенной в лодке сети и привязываю его к кусту. Отталкиваюсь осторожно и плыву к другому берегу затона, стараясь не запутывая сбрасывать сеть. Тонут ее переплеты, держится на воде верхняя тетива поплавками, и за лодкой протягивается от берега упругая, клетчатая стена. Перегородил все устье, а теперь — ожидание и азарт. Сейчас, не стесняясь шумом, грубо толкаю лодку и выплываю в затон. Больше плеска — пусть все обитатели его спасаются в реку. Вот под лодкой стремглав прошмыгнула длинная темная тень. Ага, ленок!.. Другой, третий. Оборачиваюсь — одни поплавки у сети утонули, остальные дрожат и прыгают. Вот в другом конце бултыхнулся и плеснул у верхней тетивы блестящий хвост. Скорей повёртываю назад — уйдут еще черти!.. Подплываю с замиранием сердца: вырвется рыба — пропал и обед и ужин. Нет, прочно попались, запутались и плавниками и ртом. Вытаскиваю толстую, бьющуюся рыбину с радужными, красноватыми боками. Еще одну и еще. Теперь мы сыты, — мы счастливы на сегодня!

Проходит время, все созревает, давно уж покинули гнезда возмужавшие соколята, длинными сделались ночи, и первые зовы осени чуются в перламутровых облаках. Месяц прошел, убывает запас сухарей, и никто не едет за нами. Андрей Иваныч сделался раздражительным, обессилел, больше спит или уходит на берег и сидит в безнадежно-тоскливой позе. Моя рыбная ловля начала изменять: вода сильно упала, и ленки неохотно заходят в затоны. У нас сухарей осталось на месяц, несколько пулевых патронов к берданке и немного пороху и дроби. Зато в лабазе будочки, выстроенной на спиленном сверху стволе дерева, я нашел два пуда соли, оставшиеся еще с прошлого года от промысла, и сейчас мастерю колоду для солки рыбы. Солнце рано садится за горы, и мне не хватает дня, Андрей Иваныч ни в чем не может помочь, в этом я убедился, и он для меня как большой ребенок. Хотя, подчас, в раздражении он больно обижает меня, и был однажды момент, когда руку мою потянуло к берданке, — но тогда я был голоден и смертельно устал, а теперь я боюсь этого воспоминания.

— Не могу я выносить больше ваш проклятый лес, он гнетет меня, давит, у меня глаза заболели какой-то близорукостью, я не вижу горизонта…

— Но что ж делать, Андрей Иваныч! Придется терпеть. Вы уж слишком мрачно настроены. Смотрите, убьем зверя и мясо будет. Да, вероятно, и Максимка скоро приедет.

— Ну вас к черту с Максимкой! Он, может быть, уж давно висит на каком-нибудь телеграфном столбе, а о нас и некому вспомнить. Нужно ехать самим вниз, и все.

Эту песню я не первый день слышу. Но, во-первых, как пройти в нашей лодке пороги, а самое главное, куда мы выедем? В лапы к белочехам?

— И зверь, — продолжает Андрей Иваныч, — болтовня это все. Убьем, убьем. Полтора месяца торчим в этой трущобе, а чего убили?

Я вспоминаю, что недавно, охотясь за рябчиками, Андрей Иваныч увидел медведя и с тех пор далеко от избушки не ходит. Этого не говорю, а только ожесточенно рублю теслой колоду, выколупывая сочные смолистые щепки.

— Знаете что, — предлагаю я, — место здесь надоело и вам, и мне. Давайте спустимся к устью Гутара, там на стрелке сохранилась хорошая юрта. Рыбы в том месте больше да, пожалуй, и зверь попадается чаще.

Андрей Иваныч выдерживает марку: презрительно пожимает плечами.

— Не все ли равно, — бормочет он, — здесь или на устье, — один черт!

Но он, несомненно, рад. Это его давнишнее желание. Я же дорожил избушкой на случай непогоды. Поздно ночью кончаю последние приготовления к завтрашнему отплытию. Голодно от плохой и скудной пищи, шатает меня усталость, и, завертываясь в шинель, я ложусь у костра, под открытым небом. Укутанные темными чехлами хвои, молчат высокие деревья, и брызгами брильянтов искрятся в черных прогалах звезды.