Рейх. Воспоминания о немецком плене, 1942–1945 - Георгий Николаевич Сатиров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Siebzehn Jahre,
Goldblond Haare,
Oh Marie-Anna
Isch liebe disch[655].
Так, замешавшись в толпу пленяг (тут были все свои), Алеша вошел в ворота фестхалле.
Новая проблема: куда спрятать беглеца? Оставаться ему на виду нельзя. Коли схватят, карачун парню.
Тут на помощь пришел Харис Каримов. Он просунул специально приспособленный крючок в чуть заметную щель пола кранкенревира и поднял щит размером 1,5 м × 1,5 м. Под щитом оказалось свободное пространство, куда Харис прячет спикированные у немцев вещи и продукты, в том числе спирт. Алеша влез в тайник, Каримов опустил щит. Итак, все следы заметены, ни одна ищейка не найдет мало-мальски подозрительной щели в полу.
В ту же ночь в лагерь прибыли эсдэковцы во главе с начальником следственной тюрьмы гештапо. Долго они шарили в бараках, лазили на койки и под койки, открывали шпиндели (узенькие шкафчики), но ничего не могли найти. Заходили они и в кранкштубе, топтались на щите, под которым лежит Алеша, но тайну подполья не разгадали.
Втираясь в группу пленяг и проходя вместе с ними в ворота фестхаллле, Алеша не думал о последствиях своего, казалось бы, опрометчивого шага. Ведь это все равно что бросаться из огня в полымя. Но, как ни странно, необдуманный шаг Ниценко оказался самым разумным в данных условиях. Выйти из города сейчас нельзя: кругом посты, патрульные ищейки. В городе тоже негде спрятаться: не сегодня, так завтра схватят. А уж если схватят, Алеше не избежать виселицы. Значит, самое лучшее — посидеть несколько дней в подполе.
О месте, где скрывается Алеша, знают только четверо. Мы снабдили «подпольщика» одеялами, регулярно спускаем под щит нашу нехитрую пищу.
Разговор через штахельдратцаун с Марией Ленинградской.
— Поздравляю, Мария, с почетным званием гитлеровского ударника.
— Как вы зло шутите, Георгий Николаевич.
— Где же тут шутка? Это оголенная до конца правда. Ведь Ost на левом рукаве что-нибудь значит.
— По-моему, ничего.
— По-вашему?! А у нацистов он имеет определенное значение. Разве вы не знаете, что все остарбайтеры носят ОСТ на груди, а на левый рукав его нашивают лишь тем, кто хорошей работой доказал свою приверженность к нацистскому строю? Немцы называют таких остарбайтеров «беверте».
Краска залила лицо Марии. Она сорвала ОСТ с рукава и растоптала.
Это хорошо. Скоро в фестхалле не останется ни одной девушки, которая захотела бы носить позорный знак, присвоенный «беверте».
Вместе разработали план бегства Алеши Ниценко.
Решили осуществить побег во время выхода на работу ночной смены. Кто-нибудь останется в лагере, а вместо него пойдет Алеша. Вахманы пересчитают нас поштучно, а лиц в темноте не разберут. Когда поведут мимо товарной станции, Алеше, может быть, подвернется случай выскользнуть из рядов и скрыться меж вагонов. Авось удастся сесть в какой-нибудь поезд, идущий на восток.
Конечно, легко разрабатывать хорошие планы, а вот каково их свершать?
Как и было условлено, Алеша Ниценко вышел из лагеря вместе с ночной сменой.
Вахманы построили нас «драй-унд-драй», подсчитали и нашли, что «штыммт»[656]. Они не заметили отсутствия Каримова. Назначенный в ночную смену, он остался в кранкенштубе, спрятавшись в подполе. Вместо Хариса в одну из троек в центре колонны стал Алеша.
Только нас выгнали за ворота и повели через экзерцирпляц в сторону МАД, как послышались столь волнующие немцев и столь радующие пленяг гудки — форалярм.
— Альзо, шнеля! Люфтгефар![657] — торопили испуганные вахманы.
Когда проходили мимо фабрики «Рем унд Хаас», раздались частые гудки: фолльалярм. Враз засуетились прохожие. В поисках убежища заметались плачущие немки и немчата.
— О либе готт, эрбарме мишь![658]
Вахманы торопливо заталкивали нас в какой-то двор.
Что и говорить, момент подходящий для побега. Воспользовавшись суетой и паникой, Алеша, Костя Беломар и я дали стрекача.
— Хальт, сакраменто нох эмоль![659] — слышали мы крики вдогонку. Но в это время сбросили «елку», потом посыпались бомбы, и начался ад кромешный. Дрожавшим от ужаса немцам было не до нас. Думая лишь о спасении своих душ (а точнее сказать — собственных шкур), они в отчаянном страхе, почти в беспамятстве повторяли слова молитв.
— О, гнедише готт, эрбарме мишь![660]
Когда под аккомпанемент люфтминных взрывов[661] мы бежали по глухому переулку, нас никто не преследовал. Вот, наконец, мы вышли на железную дорогу и по шпалам добрались до леса. Здесь под сенью густолиственных деревьев укрылся десяток железнодорожных составов, вспугнутых алярмом. Вокруг не видно ни души, охрана и поездная бригада попрятались где-то в лесу.
Мы забрались на крышу вагона к распластались на ней. Минут 20 лежали спокойно. Потом Алеша приподнялся и сказал.
— Пагано це, хлопци, лежать втроем на одном дахе. Нимцы побачуть. Я перейду на другой дах, а мабуть, заберусь в вагон та заховаюсь биля ящикив чи чувалив[662].
Он пошел, а мы остались.
Прозвучал энтварнунг, послышались голоса немцев, возвращавшихся к поезду. Нас не заметили, ибо слишком уж были увлечены разговором о судьбах разбомбленного Дармштадта, о судьбах Германии. Нас не обнаружили, может быть, еще и потому, что немцы сами никогда не ездят на крышах и ни в ком не могут предположить способности путешествовать верхом на вагоне.
Не прошло и четверти часа, как запыхтел паровоз, застучали колеса и мимо-мимо побежал лес.
Холодный ветер пронизывает насквозь, пленяжья одежонка не греет наши хилые телеса, и все-таки хорошо на душе. Не всякий поймет это чувство. Лишь тот, кто был в неволе, знает, сколько глубины в словах:
«Хоть час, но на свободе!»
На воле мы были не час, а целых 10 дней.
В ту же ночь нас пугнули с крыши. Дело было на полустанке. Мы живо соскочили и в лес. Пули не догнали, собак не было, а солдатам не очень-то хотелось преследовать нас.
Десять дней брели на восток. Нет, не дней, а ночей: днем прятались в укромных местах, где-нибудь в ложбине или щели,
